«Чырвоныя»  зноў  бяруць  верх  у  Вiльнi

(Я. Гейштар)

I праўда, праз два днi пасля яго [Н.Дзюлёрана] ад’езду на агульным нашым сходзе першы Улад. Малахоўскi выступiў з папрокам, што цяперашняя дзейнасць Аддзела з’яўляецца як бы прымiтыўным iснаваннем, мы машынальна выконваем функцыi, а не ўмеем натхнiць край патрэбнай энергiяй для далейшай барацьбы i ахвяраў. Думку Малахоўскага падзялялi ўсе. Я ў сваiм выступленнi прадставiў коратка ўсю нашу дзейнасць, ажно да выхаду дэкрэта ўрада пра змены ў арганiзацыi1, i ўсе, не выключаючы Калiноўскага, пагадзiлiся са мной, што ў той перыяд мы рабiлi што маглі i выклiкалi досыць моцнае паўстанне на ўсiм даўнiм абшары Лiтвы. [...]

Выслухаўшы маё слова, усе зноў падзялiлi маю думку, што вiна за бяздзейнасць мае крынiцу ў Варшаве, а Малахоўскi ўсклiкнуў: «Хопiць жа гэтай пасiўнай ролi, Варшава не разумее нашых патрэбаў, мы самi павiнны думаць пра дабро Лiтвы, пастановiм усе тут прысутныя разарваць гэтую залежнасць, якая нас губiць». З гэтымi словамi кiнуў на стол адбiтак новай пячаткi, на якой над гербам Лiтвы было выразана: «Камiтэт кiравання Лiтвой»2. Апрача мяне, прысутнiчалi: Юз. i Канст. Калiноўскiя, Люц. Марыконi, Улад. Малахоўскi, Iгн. Лапа­цiнскi i Кар. Фалевiч. Потым зачыталi ўжо гатовы праект новых стасункаў памiж уладамi Кароны3 i Лiтвы. Паводле гэтага праекта, «Лiтоўскi камiтэт» быў па сутнасцi незалежным ад Варшавы ўрадам, камiсар з Варшавы меў у iм дарадчы голас i пасрэднiчаў у зносiнах з Варшавай, таксама як камiсар Лiтвы павiнен быў у такой самай ролi адправiцца ў Варшаву.

Надзвычай здзiўлены гэтай падрыхтаванай рэвалюцыяй i ўдзелам у ёй усiх членаў, нават самых памяркоўных, я запытаўся, цi падумалi яны, што ва ўмовах барацьбы такi сепаратызм проста здрада. Закрычалi, што бяздзейнасць i цяперашнi разлад не менш шкодныя, але прытым аказалася, што ўсе, не выключаючы Канст. Калiноўскага i Малахоўскага, не толькi не думаюць дзейнiчаць супраць мяне, але i далей разлiчваюць на маю падтрымку. Ведаючы толькi маё пераконанне наконт абавязкаў, яны хацелi прыйсцi з гатовым рашэннем, паставiць перад здзейсненым фактам, каб прыцягнуць мяне на свой бок i амаль прымусiць. Дзякуючы за асабiсты давер, за выразную з боку ўсiх зычлiвасць, я сказаў, што катэгарычна не згодзен на гэты крок, на маю думку, рэвалюцыйны i да таго ж непатрыятычны; калi б нават мне пагражала гiбель, пячатка як Аддзела, так i мая, як старшынi, знаходзiцца ў надзейных руках i ад iмя той часткi Лiтвы, якая лiчыць сябе назаўжды злучанай з Польшчай, будзе выдадзены пратэст супраць падзелу правiнцый i ўлады ва ўмовах барацьбы. Хоць усе яны добра ведаюць, што ўжо некалькi месяцаў таму я прызнаваў няздольнасць Варшавы i няведанне ёю нашых адносiн, але нельга прапаноўваць сродкi яшчэ больш шкодныя за тыя, якiя сёння маем.

Тады ўзяў слова Канст. Калiноўскi, у энергiчным высту­пленнi асудзiў варшаўскi ўрад, а пераважна Дзюлёрана, выстаўляючы яго беспрынцыповым пустамелем, якi першы прычынiўся да падзення першага Лiтоўскага камiтэта4, пры­знаўся, што Дзюлёран, адпраўляючыся ў Варшаву, каб на мя­не паскардзiцца5, разлiчваў на падтрымку Калiноўскага i Малахоўскага. I вось памылiўся, Калiноўскi за гэтыя некалькi месяцаў пазнаў мяне блiжэй i цяпер лiчыць мой удзел у Лiтоўскiм урадзе неабходным, ранейшую працу карыснай, ён бачыць ува мне прадстаўнiка ўсёй шляхты ў яе лепшай, патрыятычнай частцы, але дадаў: «Вы маеце голас як прадстаўнiк Лiтвы, i мяркую, што нiчога не будзеце мець супраць нашага праекта, калi на тое пагодзiцца ўрад у Варшаве». — «Але гэтага не можа быць», — адказаў я. — «Аднак гэта ёсць, — сказаў Калiноўскi, — бо Дзюлёран перад ад’ездам афiцыйна перадаў мне ўладу, а я як паўнамоцны камiсар урада пададзены тут праект прымаю i стаўлю пячатку камiсара».

Ужо маё папярэдняе выступленне падзейнiчала на iншых членаў Аддзела. Усе бачылi легкадумнасць Дзюлёрана, былi настроены супраць Варшавы за знявагу нашых прапаноў, але разумелi, што выкарыстанне пячаткi камiсара для надання моцы ад iмя ўрада такому сепаратыстычнаму праекту было ўжо злоўжываннем. Таму прынялi мой праект, каб адразу звярнуцца ў Варшаву, падрабязна апiсаць што адбылося, паказваючы, да чаго давяла ранейшая лiнiя ўрада; паслаць праект, прыняты ўсiмi членамi i намеснiкам урадавага камiсара, апрача мяне; нарэшце паставiць ультыматум: што калi на працягу некалькiх дзён не прыйдзе канчатковая рэзалюцыя, гэты праект увойдзе ў жыццё. Да гэтай адозвы я прыклаў пячатку Аддзела. Але адначасова з сваёй пячаткай далучыў свой асабiсты рапарт [...]6.

Смяротны  вырак  А. Дамейку

(Я. Гейштар)

Напярэдаднi падпiсання1 прыходзiць Малахоўскi i гаворыць: «Маю надзейнага чалавека не з жандармерыi2, а якi сам добраахвотна, адчуваючы моцную патрэбу, бярэцца выканаць вырак». Калiноўскi пытаецца, хто гэта такi. Калi Малахоўскi назваў iмя, мне незнаёмае i, на няшчасце, сёння забытае, адказвае: «За гэтага я ручаюся, што выканаў бы, але мы не можам даць на гэта дазвол». Малахоўскi пытаецца: «Чаму?» Калiноўскi гаворыць: «У яго жонка i некалькi чалавек дзяцей, а ў нас для выканання выракаў ёсць жандары». Тады я падышоў да Калiноўскага i сардэчна яго расцалаваў са словамi: «А мой жа ты шляхцiц дарагi!» Збянтэжаны Калiноўскi пытаецца, у чым справа. А я пад смех усiх калегаў, смех сардэчны i поўны сiмпатыi да Калiноўскага, тлумачу, што гэтую слабасць, або хутчэй шляхетнае сэрца, у якой ён увогуле абвiнавачвае шляхту, ён i сам мае ў высокай ступенi, калi тая акалiчнасць, што ў чалавека сям’я, утрымлiвае ад таго, каб паслаць яго на ахвяру.

Рэкамендацыйнае  пiсьмо  ў  Гродна

(С. Аржэшка)

Все, что знаю относительно устройства организации, состоит в следующем: со дня беспорядков в крае образовался Литовский комитет, сначала мало зависимый от Варшавского. Впоследствии, приобретя большую связь с Варшавским комитетом, он переименован в «Отдел, управляющий Литвою» («Wydziaі zarządzający prowincjami Litwy»), а вслед за тем, подпав под большую зависимость, получил название «Отдел исполнительный на Литве» («Wydział wykonawczy na Litwie»), под которым и сущестовал последнее время. Сколько было известно мне, Отдел исполнительный на Литве состоял из 5 членов, из коих были мне известны Яков Гейштор (как я помню — председатель) и Константин Калиновский (как заведующий отделением внутренних дел). [...] Относительно Калиновского я удостоверился таким образом: пред выездом из Вильно1 я зашел к Лепковскому. В это время у него был Калиновский, которого прежде я встречал у Малаховского. Лепковский объявил о моем выезде в Гродно, просил Калиновского дать мне письмо на случай протекции и охранения. Действительно, на другой день такое письмо я получил из рук Флерковского2. Оно было форменное, с надписью: «Отдел исполнительный на Литве, отделение внутренних дел», за подписью «Cham...» («Хам...»)3 и адресовано на имя комиссара Гродненской губернии, к которому я должен был обратиться чрез доктора Заблоцкого4. Письмо, как уверил меня Флерковский, было дано Калиновским и, как оказавшееся для меня ненужным, впоследствии мною уничтожено.

Coup  de’État

(Ю. Калiноўскi)

После бегства Дюлорана и coup de’état1, совершенного Константином Калиновским и Владиславом Малаховским (о чем ниже2), комиссар литовский получил название уполномоченного и права настоящего диктатора Литвы. Тогда название Wydział 3, хотя удержалось, не соответствовало первоначальной программе и было анахронизмом.

«Дыктатар  Лiтвы»

(В. Ратч)

Итак, когда Варшава собиралась вооруженною рукою скрепить обрывающиеся связи1, Калиновский хотел в то же время разорвать всякие сношения с Польшею. Весть об этой новой грозе не замедлила дойти до ржонда. Малаховский в насмешку написал к Дюлорану в Варшаву приглашение «милому другу» возвратиться в Вильну и вступить под власть диктатора, уже организованную и признанную2. На беду Дюлорана письмо к нему было передано присланным курьером Пршибыльскому, который и представил его на обсуждение членов ржонда. Они призвали Дюлорана к ответу; письмо было написано с такою ирониею, что они сперва даже не хотели верить, чтобы комиссар не был соучастником замысла Калиновского. Дюлоран бежал за границу. Растревоженный ржонд, в свою очередь, командировал в Вильну делегатом3 Оскара Авейде, одного из деятельнейших и способнейших своих членов, университетского товарища нового литовского диктатора. Авейде было поручено уломать Калиновского, урезонить его любовью к польской ойчизне, о которой самозванец-диктатор Литвы и Белоруссии решительно знать не хотел.

Сведчыць  сакратар  Калiноўскага

( I. Ямант)

Между петербургскими моими товарищами я узнал В.-К. Калиновского [k], которого летом 1863 г. я стал часто встречать на улицах. Всякий раз в минутных с ним разговорах я узнавал что-нибудь из интересовавших всех в то время новостей, но никогда положительно не мог узнать о занятиях Калиновского, ни об общественном его положении, конечно, подозревая в нем человека сколько-нибудь прикосновенного к текущим обстоятельствам. На запросы мои об его квартире он мне отвечал, что живет почти на предместье, куда приходит только ночевать, проводя же весь день в городе за работой, которой у него теперь пропасть.

Это было в половине июля. Калиновский предложил мне зайти с ним к одному его знакомому, чтобы поговорить посвободнее. Мы вошли к студенту Далевскому. Здесь в разговоре, при котором Далевский не присутствовал, Калиновский сказал мне, что, зная меня в университете пылким идеалистом, он не надеялся встретить во мне столько апатичности, которая-то и развивается вследствие бездействия, между тем как своими способностями я мог бы принести пользу общему делу. Я ему на то ответил, что сам я не прочь от какой-нибудь работы, лишь бы она мне была по вкусу, но что на свою руку я ничего не решусь предпринять и не вступлю в никакую обязательную и ответственную должность. «Ничего легче, — ответил Калиновский. — Ты любишь писать, у меня переписка большая, помоги мне в ней». Я согласился. Тогда я узнал, что В. Калиновский был комиссаром на Литве. Мы с ним уговорились сходиться в известные часы, смотря по надобности, ежедневно или через 2–3 дня на квартире Далевского, с которым меня сейчас же и познакомил.

В условные часы я являлся и, находя Калиновского, получал от него сюжет требуемой бумаги и обрабатывал ее тут же. Калиновский же в то время занимался чтением полученных корреспонденций. Или же если его не заставал, то получал от Далевского выписку содержания требуемой бумаги, которую, составив, я оставлял у Далевского для переписки начисто, если не мог сразу написать на бланке. Так прошел весь август месяц, в течение которого я, кроме мелких ответов на разные отношения властей воеводских, написал два обширных рапорта в Варшаву о состоянии литовского восстания и положении края1. Объясняя в них исключительные условия Литвы, я оспаривал пользу в присоединении воеводств Ковенского и Гродненского к управлению Царства. Составил циркуляр Отдела литовского к воеводам о подписании адреса к государю2. Составил тоже инструкцию приготовительным работам организации в воеводствах Минском, Витебском и Могилевском, как не могущих впредь заявить свои стремления вооруженными действиями3, и пр.

*

С июня месяца по сентябрь4 я часто занимался при К. Калиновском обработкою организационных бумаг, но занятия эти не были для меня обязательными, так как я в организацию не вступал5. Переписку, которую Калиновский удерживал с воеводствами, я не вел постоянно, а составлял только бумаги, требующие тщательнейшей отделки (как-то: циркуляры, полемику с Варшавой, не понимавшей местных отличительных условий Литовского края, и т.п.).

Калiноўскi  iнструктуе
начальнiка  ваяводства

(Ф. Канаплянскi)

[...] Дю-Лоран явился ко мне на квартиру с каким-то господином1. Предложив мне принять обязанность начальника губернии по организации2, Дю-Лоран объявил, что все подробности, объясняющие эту должность, и сведения о лицах, с которыми поставлен буду в обязанность сноситься, я получу от пришедшего с Дю-Лораном господина. Затем Дю-Лоран удалился, и я более его не встречал. Господин этот, назвавшийся Константином (впоследствии я узнал, что он Калиновский), вручил мне номинацию и три печати: одну для меня и две для передачи начальникам городов, кажется, Лиды и Трок. Вместе с тем он объяснил, что моя обязанность будет состоять в следующем: 1) обратить самое усиленное внимание на поспешность взыскания податей, так как средства организации приходили к истощению, а потому немедленно подтвердить начальникам уездов о самом точном исполнении предписанных на этот предмет правил, сущность которых мне не была передана; 2) из числа доставляемых начальниками уездов податных сборов 1/8 часть оставлять у себя на случай непредвиденных расходов, а остальные передавать ему, Калиновскому; 3) собирать, сколь возможно, точные сведения о находящихся в уездах партиях3, о средствах их существования как по части продовольствия, так относительно их снаряжения и в крайних и экстренных случаях делать распоряжения самому, обыкновенно же сообщать Калиновскому для совместного со мною совещания. Кто был военным начальником в губернии, Калиновский мне не сказал. В заключение он мне объявил, что снабдит меня полною инструкциею, но я не получил ее, и назвал мне всех лиц, с которыми я должен сноситься как с начальниками уездов [...].

Обо всех этих сообщениях из уездов я тогда же передавал словесно Константину Калиновскому, равно и все получаемые письменные уведомления сдавал ему для дальнейшего распоряжения. (Калиновский на все мои требования о месте своего жительства мне не объявил, а потому все встречи мои с ним, всего около пяти раз, были или у меня, или же на улице.) Затем обратно ко мне от Калиновского никаких распоряжений не было, и я сам таковых не давал ни одному из уездных начальников. Какую должность исполнял Калиновский, мне неизвестно, но я был подчинен ему и считал его членом Литовского комитета. Он неоднократно напоминал мне о необходимости избрать для себя agenturu, как-то: воеводских: военного начальника, контролера, кассира, экспедитора, но я, не желая принять на себя этого дела, всегда просил Калиновского, чтобы он сам этим озаботился. Между тем время шло, [с] назначением этих лиц он медлил и даже, кажется, вовсе не распорядился. Указал мне только Сигизмунда Чеховича как занимавшего должность экспедитора, с которым все мои сношения ограничились тем, что я передал ему для рассылки по уездам бланкеты на контрадрес, когда он пришел ко мне, и был у него один раз на Скопувке в квартире рядом с домом Жабы по делу той же рассылки бланков. Более затем лиц, увлеченных потоком восстания, я никого не знал, кроме Суходольского4 и Лавреновича (как узнал в комиссии — Лангнера). Первого из них привел однажды Калиновский и представил мне как личность, с которою я должен был сноситься в отсутствие его, после чего Суходольский приходил ко мне другой раз и получил от меня 75 руб. на свое содержание из 300 руб., принятых мною от Калиновского. В один из последующих ко мне визитов Суходольский снова получил от меня 75 руб. Вообще же Суходольский являлся ко мне за получением известий из уездов и должен был передавать обо всем, что узнает, Калиновскому. [...] Однажды Калиновский явился ко мне на квартиру с инженерным офицером и, назвав его Малаховским, представил мне как начальника города.

Друкарскi  станок  землявольцам

(А. Авейдэ)

С восстания1 я раз, еще в марте месяце, послал поручение Огрызко2: спросить Центральный Русский комитет3, может ли он вообще чем-нибудь помочь восстанию и чем именно? И получил через Вильно ответ, что члены Комитета откровенно объявили о невозможности подать нам какую-нибудь помощь, разве что будут стараться влиять на общественное мнение в нашу пользу.[...]

С тех пор, т.е. с марта месяца 1863 г., Революционное правительство до самого выезда моего в Вильно4 не имело никаких сношений с Русским комитетом и русскими революционерами вообще. Считаю, однако же, уместным представить еще одно обстоятельство. Во время моего пребывания в Вильно Малаховский Владислав писал из Петербурга Калиновскому, что он познакомился с русскими революционерами (т.е. с Комитетом)5 и что в самом деле они слабы, но что он советует Виленскому комитету помогать им для пользы революции и просил именно прислать им одну тайную типографию и дать на издержки, как заем, 500 руб. сер. Калиновский денег не послал, но приказал отправить по указанному Малаховским адресу в Петербург типографию, вновь выписанную из-за границы. Если хорошо помню, типография эта была арестована виленской полицией на банхофе железной дороги в самом Вильне6. Между тем я был арестован7, и знать не могу, были ли какие-нибудь дальнейшие сношения нашей революции с русским заговором. Предполагаю, однако же, и по слабости восстания, и по слабости сил Русского комитета, что никаких больше сношений не должно было быть8.

Iнструкцыя  ў  Мiнск

(I. Ямант)

По желанию отца я решился ехать в Минск1. Не связанный обязательным положением в организации2, я предупредил Калиновского, что с первых же дней сентября не могу больше заниматься при нем. Он меня не удерживал, предложил только принять поручение по делам организации в Минске. 10 сентября я зашел на квартиру Далевского, получил инструкцию и адрес минского воеводского начальника и 12 сентября отправился в Минск.

Содержание инструкции было следующее:

Секретарь комиссара, отправляясь в Минск, истребует от начальника воеводства:

1. Сведений о состоянии организации.

2. Насколько выполняются присылаемые из отдела Литовского инструкции и узнает причины их изменений.

3. Почему в Вильне не получаются из Минска материалы для заграничных корреспонденций.

4. Узнает мнение воеводского управления насчет средств, которыми можно было бы привлечь крестьян к мятежу.

5. Узнает, имеют ли еще в воеводстве Минском значение революционные листки, и если имеют, то какого характера должны быть воззвания и пр.

6. Узнает о состоянии финансов и основания, на которых взимались с жителей подати в пользу восстания, равно поверит денежные расходы и обо всем этом донесет письменно комиссару.

*

Вынужденный по делу посессии3 Самуэлевской отправиться в Вильно, я выехал из Минска 24 декабря вечером, желая вместе с тем выяснить перед Калиновским подробное положение, средства и дух Минского воеводства, узнать надежды и планы в будущем, а главное потребовать сведений из-за границы. Но Калиновский сам еще не имел решительных данных, обещал, снесясь с Варшавою и заграничною агентурою, прислать в Минск инструкцию дальнейшим работам, а между тем советовал лишь держаться консервативно в ожидании развязки готовящихся в Европе политических перемен. Калиновский обещал вскоре через кого-нибудь едущего в Минск прислать адресы корреспонденциям из Минска и Могилева, адресы в Вильно для личных свиданий, переменив сигнал и лозунг4 между Вильном и Минском.

Даручэннi  ў  Пецярбург  i  Магiлёў

(В. Парфiяновiч)

Другой раз, кажется, в сентябре, я снова уехал в Минск1 и там, встретившись с доктором Оскеркой, отправился вместе с ним в Вильно. На дороге в Радошковичах мы встретили молодого Ямонта, который ехал в Минск2. Оскерко с ним разговаривал. Приехав в Вильно, мы остановились в «Петербургской» гостинице. Оскерко ушел сейчас в город, и, вернувшись около 4 часов пополудни, он меня взял с собою и завел к Ямонтам, там постучал в дверь, которую отворила, кажется, девица Ямонт, и мы вошли в маленькую комнатку от входа прямо (в комнатке вправо от дверей находился диван, при нем стол и два стула, дальше стоял комод, окошко вправо от дивана выходило на галерею). Войдя туда, мы нашли Калиновского и Владислава Милевича3, как узнал уже впоследствии от него самого, служившего в гродненской люстрации. Оскерко сказал мою фамилию, но Калиновский про свою умолчал, говорил, что назначит меня комиссаром в Могилев...4

В то же время Калиновский объявил, что я должен отправиться в Петербург и повидаться там с Баранецким [l] по делу, которое мне должен сообщить Оскерко, при том он дал мне объявление в Петербург с печатью Жонда, чтобы там принадлежащий к организации Баранецкий принял меня без опасений; дело это вечером сообщил мне Оскерко, оно состояло в следующем: дал мне письмо от Лясковского5 к офицеру артиллерийской академии Владимиру Колесову, в котором Лясковский просит его как друга, чтобы постарался выслать два паспорта, но Колесова я не нашел, а письмо уничтожил. Сверх того, дал мне 483 руб. и сказал, чтобы эти деньги вручить Баранецкому, сколько я мог заметить из слов Оскерки, для пересылки их скрывавшемуся в Москве и ожидавшему случая выехать за границу минскому помещику Свенторжецкому6, вместе с заметкою, за каким паспортом Свенторжецкий скрывается (помню, что паспорт был на имя виленского мещанина Войцеховского), при том сказал, что если в Петербурге нельзя будет достать паспортов для Лясковского и Свенторжецкого, тогда отпра­виться в Москву и отыскать там бывшего студента Мос­ковского университета Бернацкого, который обязан был заняться этим...

По возвращении из Петербурга в квартире Ямонтов опять нашел Калиновского и Милевича; первый, отпуская меня в Могилев, снова подтверждал употреблять меры затруднений к подписанию адреса или, если подпишут, то составить контрадрес, причем вручил: объявление Жонда, написанное в этом же духе, где, между прочим, призывались патриоты не упадать духом, письмо, как можно было заметить по штемпелям, заграничное, и газету «Час»7 с поручением доставить в Минск Оскерко и сказать последнему, чтобы письмо передал «секретарю отделения внутренних дел» («sekretarzowi sekcji spraw wewnetrznych»)8. Все это я отдал в Минске доктору Оскерке...

Сувязь  з  Коўна

(Л. Дзiчкоўскi)

Главное правление Литвы, конечно, существует в Вильне, хотя в последнее время деятельность его чрезвычайно ослабла и в самое недавнее время ограничивается только уполномоченным комиссаром Литвы и его секретарем, что видно из полученных последних бумаг, а кто занимает первую должность, мне неизвестно, — полагаю, что кто-нибудь из присланных из Варшавы1, в должности же секретаря, сколько могу судить по почерку — Константин Калиновский. Или уже может быть, что Калиновский есть сам комиссар; в таком случае секретарем у него Титус Далевский. Того и другого в лицо не знаю, но от Краевского2 слышал, что первый из них росту среднего, блондин, большое лицо и довольно крупные черты, а последний небольшого росту, брюнет, плоское и выразительное лицо. Где они живут в Вильне — тоже мне неизвестно. Слышал от Краевского, что Калиновский и Далевский скрываются в Вильне и главный притон их на Заречье. Для возможности же сообщения с ними оставлен мне Краевским адрес следующего рода: посланный из Ковна (полагаю, и из других мест) должен обратиться в Вильне в Бернардинский переулок в дом № 147 и спросить девицу Ванду Купсць (Kupść) и сказать лозунг: «Который сегодня день?», и когда скажут, например, вместо четверга двумя днями раньше, т.е. «вторник», то отвечающий должен называть двумя днями позже, таким образом: «Нет, не вторник, а суббота». По этому условному знаку посланный будет принят и для свидания по делу в назначенное время и место явится Калиновский или Далевский, но вернее последний, так как он в то же время считается экспедитором. Других членов управления решительно не знаю и заявляю об этом по совести. Во все продолжение моего исполнения должности3 я получил около четырех раз различных распоряжений и столько же раз посылал от себя сведения в Вильно. Сообщения эти делались постоянно через экспедиторов: Фальского Вандалина и Яхимовича, часового мастера, по преимуществу через первого — или правильнее — через его сестер, из которых приехала из Вильны сначала одна (около месяца), а потом другая4.

*

Помимо сказанного адреса в Вильно на имя Купсць, припоминаю, что при получении однажды корреспонденции из Вильно доставлен был адрес, как мне тогда сказали, более верный, а именно на Скопувке (дом, кажется, Стырнейки, а впрочем, быть может, и другой фамилии, у ворот лавочка и из-под ворот ход направо), спросить г[оспо]жу Кондратович, жену покойного поэта Сырокомли5.

*

Что в последнее время революционное правление в Вильне ограничивается уполномоченным комиссаром Литвы и его секретарем6, то я заключаю из двух фактов, а именно в предпоследнее время в присланных из Вильно распоряжениях помещена и инструкция новая для комиссаров полномочных, совершенно противна[я] прежней инструкции7; другой факт — это последнее из Вильны присланное распоряжение уже не к начальнику воеводства, а к комиссару8 с подписью [у]полномоченного комиссара Литвы и его секретаря.

*

Распоряжения, получаемые мною, происходили от Отделения исполнительного Литвы9 из Вильно. Насколько могу припомнить, то в первом заключалось10:

1) Настойчивое требование, чтобы все должности по гражданскому ведомству замещать как можно скорее; притом прислано денег 1000 рублей11, так [ка]к в кассе ничего не осталось.

2) Инструкция новая для гражданских чиновников

и 3) требовалось, чтобы их уведомить, могут ли чрез зиму держаться инсургенты в лесу?

На это послан ответ, что положительных сведений о состоянии повстанцев еще не имеем, но, насколько предполагаем, что хорошо было бы до зимы как-нибудь уладить с окончанием, и на всякий случай потребовали паспортов.

Во втором распоряжении из Вильно обещано было вскоре прислать паспорты, 2) повеление, чтобы составить список лицам, не уплатившим податей жонду, и известить, какие лица проживают за границею; тут же прислана мандата Мацкевичу12 и инструкция, каким образом распускать шайки13.

В 3-ей корреспонденции из Вильно были присланы бланкеты на паспорты, о которых я упомянул выше, и извещено нас, что у них находится все зимнее платье (полушубки) и только мы должны доставить им адресы мест поблизости Вильны или Динабурга для привоза таковых. И опять вторично подтверждение, чтобы поскорее доставить им сведения о лицах, не уплатив­ших податей, и замещении вакантных мест. Тут же для сведения прислана новая инструкция для полномочного комиссара.

В 4-ый раз из Вильны получил распоряжение только один комиссар, как я уже прежде упомянул, от уполномоченного комиссара Литвы; из переданного изустно комиссаром содержания знаю только то, что помещалось почти все то же настойчивое требование [исполнения] невыполненных приказаний предыдущих распоряжений.

Што  пажадаў  успомнiць
сакратар  I. Мiлевiч

Сначала мы с Калиновским встречались как простые знакомые1, но вскоре он открылся, что служит здесь в революционном комитете, и предложил мне заняться при нем перепискою бумаг и распоряжений. Где он жил тогда, он мне не открывал, а приходил ко мне на квартиру на Рудницкую улицу2 в доме Карповича. Впоследствии Калиновский поселился в здании гимназии, и тогда и я навещал его.

Согласившись на предложение Калиновского, я во все время по его поручению переписал, сколько помню, только следующие бумаги от имени Отдела Литвы, и именно: приказания воеводским комиссарам: 1) сколь возможно, стараться поддерживать организацию и замещать арестованных членов новыми; 2) действовать организации, сколько возможно, осторожнее и незаметнее для правительства; 3) о взыскании с обывателей податей, оставшихся в недоимке за 1863 г.; 4) о старании местных революционных властей снабжать паспортами лиц, принужденных скрываться от правительства3. Какие еще бумаги случилось написать мне, припомнить не могу. Все эти распоряжения по преимуществу адресовались в Ковно, Минск, Динабург и по написании всегда были возвращаемы мною Калиновскому. Кроме квартир собственно моей и Калиновского, с последним встречался я несколько раз только у Иосифа Ямонта, с которым меня познакомил Константин Калиновский еще в декабре 1862 г. Какое значение имел в организации Иосиф Ямонт, я первое время не знал, впоследствии же слышал от Константина Калиновского, что Ямонт был комиссаром Минского воеводства. Бывая у молодого Ямонта, я познакомился и с его семейством, но, навещая около раза в неделю это семейство, я редко видел старика Ямонта4, который часто уходил или сидел в своем кабинете, и хотя я был Иосифом Ямонтом представлен отцу, но, быть может, он меня не помнит. Последнее время Калиновский сознался мне, что он занимает место уполномоченного комиссара в Литве; но кем был назначен и от кого принял эту должность, того мне не объяснил. Равномерно он мне не говорил ни о ком из служивших в Вильно в организации. Но, бывая у него (в здании гимназии), я встречал бывшего при нем экспедитором Далевского, а по взятии его — исполнявшего эту должность Шадурского и еще молодых людей Греготовича и Пашковского. Настоящие ли это их фамилии и какой губернии они уроженцы, мне неизвестно. Затем ни в квартире моей, ни у Ямонтов Калиновский в присутствии моем ни с кем из посторонних не виделся, однажды только в бытность мою и Калиновского у Ямонтов приходил Шадурский и, вызвав Калиновского, разговаривал с ним короткое время в передней, но этого никто тогда из Ямонтов не видел, так как дверь отворил сам Калиновский.