Пазіцыя на розных этапах

На  чале  студэнцкага  зямляцтва

(В. Гажыч)

Общество1 состояло более чем из 500 человек, принимались в члены оного только те из студентов, которые могли быть рекомендованы по крайней мере пятью своими товарищами, причем могли бы также жертвовать деньги, сколько кто мог и желал. Деньги эти ежемесячно разделялись бедным студентам поровну. Общество имело свою библиотеку, и кто из студентов желал брать из оной книги, тот обязан был платить особо, по сорока копеек в месяц. [...] Кто был кассиром не помню, библиотекарями же в разное время были студенты Калиновский, Трейдосевич и Помяновский. Библиотекарь пользовался особым уважением общества и считался как бы старшим лицом, а на сходках имел право окончательно решать дела. [...]

Польское общество разделялось на три партии, которые носили названия белых, умеренных и красных.

К первой принадлежали те, цель которых была учиться для окончания курса, в политическом же отношении никогда не разыгрывать роли. Впоследствии партия эта приняла название матрикулистов, потому что она взяла утвержденные правительством матрикулы2. За это матрикулисты были очень преследуемы товарищами, не разделявшими их понятий, даже до того, что некоторые должны были оставить университет и возвратиться на родину, впрочем, таких было очень мало.

К партии умеренных принадлежали студенты, также старающиеся учиться, но усвоившие себе мысль, что университет, кроме наук, должен приготовлять молодых людей и к политической жизни. Наконец, партия красных, которые называли сами себя либералами3 и революционерами, отличалась тем, что члены ее ходили в изорванных сюртуках и сапогах, а вместо галстуков на шее носили полотенца. Эта партия составляла большинство общества, и к ней принадлежали студенты Стетцкевич4, Черноцкий5 и многие другие, особенно же резко выставлялся Калиновский.

Партия белых состояла из людей высшего сословия, получивших хорошее домашнее образование; умеренные были большей частию из Царства Польского, а красные из западных и юго-западных губерний, большей частию не получившие домашнего образования и принадлежавшие к низшему слою людей. На сходках они никогда не рассуждали о делах политики, в семейных же, товарищеских кружках очень часто толковали и о политике. Относительно польского вопроса понятия этих трех партий определить можно следующим образом: партия белых утверждала, что полезным отечеству можно быть только чрез специальное образование в науках, необходимых в общественной жизни, как то: математике, экономии и юрисдикции6. Партия умеренных не отвергала революции, однако же верила в нее как в средство крайнее, требующее многих жертв, изнуряющих народ, и средство, от употребления которого надобно избегать всеми силами и прибегать к нему в крайних случаях, почему они следили за европейской политикой и выжидали минуты, когда можно поднять вопрос о самостоятельности Польши, что впоследствии и началось чрез демонстрации и манифестации.

Партия красных верила лишь в революцию не в смысле значения этого слова, но в революцию кулачную, соединенную с социальным переворотом, в этом отношении они были согласны с либералами русского общества7, которым вообще очень симпатизировали. Впоследствии многие из этой партии определились в должности сельских писарей для того, чтобы, основывая свои надежды на социальном перевороте, иметь непо­средственное влияние на крестьян, побуждая их к революции не во имя национальности, а для улучшения их быта8.

Гродзенская  арганiзацыя

(Ф. Ражанскi)

У Гродна ў 1861 годзе, пасля паспяховага завяршэння юрыдычнай адукацыi, прыехаў Канстанцiн Калiноўскi з мэтаю стварэння канспiратыўнай арганiзацыi i палiтычнай дзейнасцi.

На аснове асабiстых знаёмстваў i сувязяў такую арганi­зацыю яму ўдалося стварыць. У яе ўвайшлi: Эразм Заблоцкi, губернскi сакратар, доктар Юзаф Заблоцкi1, Валерый Уруб­леў­скi, афiцэр, iнспектар лясной школы, Ян Ваньковiч, афiцэр, Фелiкс Ражанскi i Iльдэфонс Мiлевiч, каморнiкi, ксёндз Гiнтаўт з Гродна, ксяндзы Ян Заржыцкi i Iгнат Казлоўскi з ваколiцаў i яшчэ некалькi асобаў, iмёнаў якiх не помню або не быў з iмi асабiста знаёмы. Усе пералiчаныя прытрымлiвалiся дэмакратычных прынцыпаў i iх называлi чырвонай партыяй, таму што яны высоўвалi праграму падрыхтоўкi народа да народнага паўстання супраць маскоўскага панавання; прадбачачы вызваленне i знiшчэнне прыгону праз польска-шляхецкi элемент, улады абяцалi скасаванне паншчыны праз два гады, гэта значыць у 1863 годзе2.

Доктар Заблоцкi пiсаў польскiя патрыятычныя вершы, а Ражанскi такiя самыя песенькi на беларускай гаворцы3; апошнi разам з Канстанцiнам Калiноўскiм друкаваў народную газету пад назвай «Мужыцкая праўда» з подпiсам «Яська-гаспадар з-пад Вiльнi», i пару песенек i «гутарак» на гэтай жа мове выдаў Бранiслаў Шварцэ ў Беластоку.

Канспiратыўная арганiзацыя пашырала свае ячэйкi ў гу­бернях Гродзенскай, Вiленскай, Мiнскай i Ковенскай, уладкоў­ваючы на пасады сельскiх настаўнiкаў i валасных пiсараў студэн­таў i iншых патрыётаў, якiя, працуючы з энергiяй i самаахвярнасцю, разгарнулi сваю карысную дзейнасць.

Народ чакаў выбаўлення ад маскоўскай няволi i прыгнёту прыгоннiцтва i па ўсiм краi ставiўся зычлiва да агiтатараў, доказы чаго праяўлялiся ва ўсе часы канспiрацыi i потым, падчас паўстання.

Каб пераканацца ў сапраўдным настроi народа i супраць­дзейнiчаць агiтацыi, якую праводзiў урад праз папоў i iншых лiхадзеяў, Калiноўскi i Ражанскi чаc ад часу рабiлi паспяховыя пешыя вандроўкi па шырокiм краi пад розным выглядам; завязваючы асабiстыя сувязi, распаўсюджвалi свае газеты i пераконвалi, на чыiм баку трэба змагацца, як i дзе трэба шукаць выбаўлення ад прыгнёту. Дзякуючы гэтым працам i высiлкам паўстанне на Лiтве здолела пратрымацца з вясны да позняй восенi, бо харчаванне i праваднiкоў паўстанцам дастаўлялi выключна адны сяляне, нягледзячы на ўсе цяжкасцi i строгую адказнасць, якая пагражала iм з боку маскоўскага ўрада.

Калiноўскi  пашырае  арганiзацыю

(Э. Заблоцкі)

[...] Вскоре после варшавских происшествий в 1861 г.1 он [В.Урублеўскi] предложил мне приехать к нему в Соколку2. Приехавши туда, я застал там следующее общество: питейно-акцизного надзирателя Сонгина, ксендза Козловского из Царства Польского и Константина Калиновского, с которым я тогда и познакомился. Разговор шел о варшавских происшествиях. Константин Калиновский и Врублевский сказали мне, что составляется организация Народного польского правительства, которая скоро должна сформироваться по всей Литве, и предложили мне принять в ней участие, а ксендз Козловский вызвался даже привести меня к присяге, но [так] как я решительно отказался от этого, то разговор об организации прекратился3. [...]

Спустя несколько месяцев Калиновский с Врублевским опять были в Гродно, приглашали меня к себе и наговаривали при­нять участие в организации, но я отказался. Уже летом 1862 г. приехал из Царства Польского какой-то агент Народного жонда4 к Врублевскому, и я встретил их обоих и Константина Калиновского в Гродно на улице; после отъезда агента Калиновский сказал мне, что он собирается в Вильно5 и, чтобы со временем можно было дать мне видную должность в организации, заявит Дюлерану, что я был помощником Врублевского (именовавшегося каким-то значительным в организации лицом6), хотя я должности никакой не исправлял. При этом Калиновский добавил, что он предлагает мне должность в организации потому, чтобы в ней было более людей одного с ним положения, т.е. не принадлежащих к классу помещиков, иначе последние заберут всю власть в свои руки; я принял его предложение.

Сямейная  апазiцыя

(С. Калiноўскi)

Сын мой двух имен Викентий и Константин по приезде в 1861 г. из Петербургского университета домой начал прежде помогать мне в хозяйстве, после, поссорившись со своею мачехой, объявил мне, что хочет искать себе места, на что я ему ответил, что хорошо делает, потому что ты, как хорошо образованный человек, можешь получить место, а мне нужно стараться, чтобы был кусок хлеба для малых детей. Когда же я его спросил, куда ты думаешь ехать, он ответил мне, что в Гродно, почему нанял я ему подводу и дал на дорогу 12 руб. По приезде в Гродно он остановился в заезжем доме, а подводу отпустил обратно. В 1862 году приехал около пасхи нанятою подводою домой и объявил мне, что есть надежда получить место, нужно только больше хлопотать. Сын мой первый раз уехал в Гродно в марте месяце. Другой раз уехал в Гродно неделю или две после пасхи и приказал ехать в Великую Берестовицу1, откуда на обратной подводе хотел ехать в Гродно, но этого не случилось, потому что подводу отпустил обратно, а через две недели приехал на нанятой подводе из Гродно за вещами и постелью, объявив мне, что имеется в виду место следователя в Уголовной палате2, а потому и нужно там служить до открытия вакансии, на что я ему сказал: «Вот и слава Богу, что ты получишь место, бери вещи и уезжай с Богом». В месяце октябре или позже, приехав домой, жаловался, что нельзя жить без жалованья, а доходов очень мало, почему и просил у меня денег, и я, заняв 25 руб., отдал ему, и он уехал обратно в Гродно. 5 декабря 1862 года я получил от него письмо, написанное из Петербурга, и с этого времени, где он находился, что делал, мне совершенно неизвестно. Когда полковник Казанли3 приходил с отрядом и спрашивал о моем сыне, я ему все рассказал и отдал письмо, писанное из Петербурга 5 декабря 1862 г.4

Рэарганiзацыя  ЛПК

(Э. Кучэўскі-Порай)

Пасля майго вяртання дадому1 я звязаўся з Антонам Залескiм, запрапанаваў яму ўвайсцi ў Арганiзацыю Руху i сказаў, што веру ў паспяховасць нашай працы пры ўмове, што мы будзем пастаянна i рашуча трымацца першай праграмы2, якая намячала выкарыстанне ўсiх сродкаў, пакуль справа дойдзе да адкрытай барацьбы. Антон З[алескi] пагадзiўся. Мы вярнулiся ў Вiльню, дзе пасля выклiку членаў з iншых ваяводстваў адбылася нарада, на якой мы павiнны былi ўстанавiць парадак працы, а таксама нашы адносiны з Камiтэтам Руху ў Варшаве.

На гэтай нарадзе ад Вiльнi былi: Эдмунд Вярыга i Зыгмунт Чаховiч.

Ад Вiленскага ваяводства: Антон Залескi i я.

Ад Гродзенскага ваяводства: Канстанцiн Калiноўскi.

Ад Мiнскага ваяводства: д[окта]р Чакатоўскi3 i Заблоцкi4.

Ад Ковенскага ваяводства — ад гэтага апошняга ваяводства прыбыў пазней Сволькен.

Ад Камiтэта Руху Нестар Дзюлёран [a].

Мы ўжо з самага пачатку бачылi — нашы сродкi такiя малыя i мы павiнны змагацца з такiмi рознымi элементамi, што здавалася немагчымым распачаць якую-небудзь працу. Уяўленнi пра патрэбы краю былi таксама такiмi рознымi, што мы не маглi зразумець адзiн аднаго. Калiноўскi пярэчыў су­праць усяго, не даў нiкому гаварыць, дык мы папрасiлi яго, каб дазволiў нам спачатку паразумецца памiж сабой, а потым ужо з iм разам. Згадзiўся i выйшаў з пасяджэння. Але i тут яснай пастаноўкi пытання не было; адны разумелi справу так, што адразу без падрыхтоўкi павiнны рабiць паўстанне, iншыя ж — што спачатку трэба падлiчыць сродкi, назапасiць сiлы. На першы погляд здавалася б нелагiчным гаварыць пра назапашванне сiл, бо як жа пачынаць паўстанне без людзей. Але па сутнасцi мы зыходзiлi з розных поглядаў на тое, якiя маштабы павiнна прыняць назапашванне сродкаў. Адны проста хацелi шляхецка-гараджанскага паўстання; Калiноўскi як хлопаман быў толькi з народам. Я ж лiчыў, што трэба дакладна трымацца праграмы Камiтэта i заклiкаць да паўстання ўсю нацыю. Мы з Калiноўскiм зблiжалiся ў прынцыпе, але адрознiвалiся ў сродках; я хацеў выклiкаць i выкарыстаць сiлы праз прапаганду ў нацыянальным духу, ён збiраўся скарыстаць кожны сацыяльны стымул, каб выклiкаць хваляваннi, не дбаючы сёння пра тое, якiя будуць з гэтага вынiкi.

Аднак усе меркаваннi выказвалiся ў няяснай форме; нiхто не мог ахапiць i зразумець такой вялiкай задачы, толькi сёння здалёку можна пранiкнуць поглядам праз гэтую стыхiю i ўбачыць, што кожны з нас кiраваўся хутчэй iнстынктам або грунтаваў свае погляды больш на ўражаннях уласнага жыцця, чым на поўным ахопе нацыянальнага пытання. I хоць спачатку гэтага раздваення нельга было заўважыць, аднак у сваёй сутнасцi кожны з нас ужо не даваў гарантый патрэбнай згоды i адзiнства, не падыходзiў да працы з адным прынцыпам, хаця мэта была адна i тая ж.

Канстанцiн Калiноўскi [b] маючы за плячыма вопыт стасункаў з народам, у глухiм стогне няволi шукаў той сiлы, каб узняць народ да ўзроўню рыцара, што змагаецца ў iмя патаптаных правоў чалавека. Ён адчуваў гэты агульны пульс у сялянах усёй Польшчы6. Так збiраўся дзейнiчаць i на такi зыходны пункт для дзеянняў указваў; аднак вiдаць, што той стогн быў недастатковай сiлай для такой вялiкай справы. Яго «Мужыцкая Праўда», хоць i крыху змененая, не мела, як я ўжо казаў7, нiякiх вынiкаў.

Эдмунд Вярыга [c]; гараджанiн, лiчыў, што гэты пласт народа, аб’яднаны са шляхтай, з’яўляецца дастатковай сiлай, а Антон Залескi, шляхцiц, верыў у гарачы i магутны ўдзел шляхты. Зыгмунт Чаховiч [d], у  сваю чаргу, не верыў нi ў якi накi­рунак або ў працу, заснаваную на праграме; пакiдаў гэта на волю сляпога выпадку. «Мы ў маленькай лодачцы пасярод вялiкай буры, — казаў ён, — розныя элементы не прыйдуць да згоды».

Што да мяне, я рашуча трымаўся працы, абвешчанай праграмай, патрабаваў яе выканання, не лiчыў слушным парываць з ёй, калi мы яшчэ не зрабiлi анi кроку; калi iдэяй праграмы з’яўляецца заваёва незалежнасцi агульнымi сiламi, то трэба, каб увесь народ пранiкся гэтай iдэяй i паверыў ва ўласныя сiлы [e]. Кiраўнiцтва Арганiзацыяй паводле праграмы было гарантыяй яе ажыццяўлення. Трэба было выйсцi на шлях прапаганды разнастайнымi магчымымi сродкамi, пранiкнуць з гэтай iдэяй у самыя глыбокiя сацыяльныя пласты i не распачынаць паўстання, пакуль прапаганда не будзе праведзена ў поўным аб’ёме.

I таму я пастаянна падтрымлiваў усе пункты праграмы або першай адозвы Кам[iтэта] Руху i, калi Дзюлёран унёс прапанову поўнай i безумоўнай залежнасцi ад Камiтэта Руху, я адразу ж далучыўся, што было падтрымана абсалютнай большасцю. Эдмунд Вярыга, Чакатоўскi энергiчна выступалi супраць гэтага10. На гэтым пасяджэннi паводле прапановы Дзюлёрана была прынята пячатка Лiтоўскай Арганiзацыi з надпiсам: «Адвага. Развага»11.

Назаўтра было пасяджэнне для абрання Лiтоўскага Правiн­цыяльнага Камiтэта; у яго склад увайшлi: Зыгмунт Чаховiч, Эдмунд Вярыга, Канстанцiн Калiноўскi, Ян Козел (з ранейшага камiтэта Звяждоўскага) [...].

У склад Лiтоў[скага] Кам[iтэта] Руху ўвайшоў, апрача вы­шэй­пералiчаных членаў, п.Банольдзi як начальнiк горада Вiльнi.

Вярыга, якi абапiраўся на гарадскi элемент, мусiў iсцi з iм наўпрост па шляху блiзкага паўстання, бо гэты элемент не вымагаў нi падрыхтоўкi, нi чакання. Чаховiч верыў у наканаванне. Козел (пасля «Скала»), адстаўны рускi iнжынер12, гуляў у шалёнага рэвалюцыянера; яму не трэба было зброi, бо «ў руках рэвалюцыянера i гаршчок страшная зброя». Ён гучна разважаў пра баталiі (пэўна, гаршковыя) i стратэгiчныя пункты. У канцы з’явiўся Банольдзi, якi прыбыў у край з Iталii, не ведаючы яго патрэб, мог меркаваць толькi аднабакова i памылкова13.

Са складу бачым, што Вярыга меў поўную магчымасць дамiнiраваць са сваiмi прынцыпамi — яны адпавядалi духу Камiтэта Руху ў Варшаве, якi вiдавочна ўступаў на гэты шлях.

Лiцвiны  ставяць  умовы  Варшаве

(А. Авейдэ)

Сношения с Литвой. Мы уже видели, в каком жалком положении находились они до октябрьского переворота1; пародия белостокской организации находилась в заведовании Центрального комитета, а об остальной части Литвы доходили в Варшаву лишь темные, неопределенные слухи. Эти слухи, нако­нец, разъяснились в первой половине ноября месяца с прибыти­ем в Варшаву уполномоченного делегата Виленского провинци­ального комитета кандидата С.-Петербургского универ­ситета Эдмунда Вериго2. Вериго приехал в сопровождении помощника виленского агента Дюлёрана, молодого человека Вилькошевского [f], с полномочием завести и упрочить сношения между провинциальным и Центральным комитетами. Шварц получил поручение принять прибывшего делегата; однако же, когда он прямо объявил, что с Шварцом не будет говорить ни одного слова, Комитет назначил на место его сперва меня и Богдановича, а потом одного меня. Из всего сказанного мне Веригой я узнал следующее.

После толчка, данного Яном Франковским под влиянием усилий Шварца [и] Дюлёрана, образовался наконец в Вильне провинциальный комитет. Времени его окончательного образования не помню, во всяком случае это последовало не прежде августа месяца 1862 г. Членами этого комитета в минуту прибытия Вериго в Варшаву были следующие лица: он, Вериго, кандидаты С.-Петербургского университета помещики Сигизмунд Чехович3 и Константин Калиновский, виленский фотограф Ахилл Бонольди, отставной русский военный инженер Яков Козелло и виленский доктор Длуский [g]. Комитет после своего образования, хотя еще не вошел в непосредственные сношения с Центральным комитетом, но в основании признал себя в зависимости от него, принял июльский устав, призвал Дюлёрана в свои заседания и мало-помалу начал заводить в Литве организацию. Вскоре, однако же, с самого начала действий возникли разные споры и недоразумения между Комитетом и Дюлёраном, Шварцом и другими варшавскими агентами в Гродненской губернии, споры, которые перешли в открытую вражду. Поводы к этому были весьма серьезные и основательные, а именно: литовцы отчасти по причине различия в местных составных элементах народонаселения, отчасти потому, что хотели действовать благоразумнее нашего, нашли необходимым сделать некоторые отступления от июльского устава6 и от варшавской системы действий. Они ни за что не хотели начинать свои действия формированием десятков, а все свои усилия обращали исключительно на устройство главных воеводских органов7. Кроме того, признавая немногочисленных христианских жителей в городах Литвы достаточно приготовленными в революционном отношении, они постановили обратить всю возможную силу пропаганды на крестьян и поэтому прибавили к органам июльского устава «начальников приходов», исключительно предназначенных для этой цели. Между тем Дюлёран, ученик и поклонник варшавской школы десятков, не только противился такому, по его понятиям, белому злоупотреблению, но начал под крыльями Комитета действовать по своему, по варшавскому образу, мешая на каждом шагу благоразумным литовским стремлениям. Кроме того, Шварц и его агенты в Гродненской губернии еще более увеличивали замешательство [h]. Будучи не в состоянии ни убедить, ни обуздать Дюлёрана и других, виленский комитет постановил решительными мерами восстановить разрушавшийся по­ря­док и потому удалил из среды своей Дюлёрана, запретил членам организации под страхом наказания слушаться в чем-нибудь кого-либо из варшавских агентов и приказал убить Шварца при первом появлении его в пределах Литвы. Желая, однако, в то же время находиться в непрерывном единстве с Варшавой, Комитет отправил туда Веригу с рапортом о состоянии организации в Литве и с разными своими требованиями.

Из представленного мне рапорта я увидел, что литовская организация слаба и только еще начинала формироваться, но что литовцы действуют хорошо и успешно. Воеводские органы существовали уже на деле (хотя не в полном составе) в Гродненской, Ковенской, Виленской и отчасти в Минской губерниях; кроме того, в Вильне и других губернских городах, в которых находится более христиан-католиков, заводились десятки, могущие служить опорой Комитету и его властям и могущие быть полезными для их действия. Число всех заговорщиков, насколько помню, не превосходило 3000 человек, наиболее же развитой была Гродненская организация. Денег Комитет не имел еще вовсе, за исключением организационных складок.

Из подпольных листков издавались: «Знамя Свободы» («Chorógiew Swobody»), редакцией которого занимались сами члены Комитета, и два на белорусском наречии для крестьян «Гуторка старого деда» («Hutorka staraho dzieda»), «Мужицкая правда» («Mużyckaja prawda»), которых редактором был Константин Калиновский9.

Требования Вериги заключались, между прочим, в следующем: 1) издать устав, определяющий взаимные отношения двух комитетов; 2) оба они должны быть признаны вполне рав­ными, а Центральный только первым между равными; 3) упол­но­мо­ченные от обоих Комитетов, постоянные агенты или комиссары, должны быть тоже равными как в отношении пред­назначаемой им роли, так и в отношении правил для их назначения и удаления; 4) назначить окончательный срок восстания не иначе, как с согласия обоих комитетов; 5) не по­сылать из Варшавы в Литву решительно ни одного агента, за исключением постоянного виленского; 6) удалить безотлагательно Дюлёрана и тоже безотлагательно отдать белостокскую организацию в заведование Литовского комитета.

Центральный комитет с первого раза отказал Вериге во всех пунктах; однако же приказал мне всеми силами стараться войти с ним в соглашение и написать требуемый устав. После некоторых переговоров мне удалось наконец убедить Веригу сделать значительные уступки; Комитет уступил тоже, и мы составили устав, который был принят обеими сторонами. Главными пунктами этого устава были: 1) первенство и власть Центрального комитета остались неприкосновенными; 2) комиссар его в Вильне пользовался большими правами, чем уполномоченный литовский агент в Варшаве; 3) власть провинциального комитета в пределах провинции признавалась полной и исключительной; однако же она ограничивалась приказаниями Центрального комитета, контролем комиссара и необходимостью его согласия при решении некоторых вопросов первостепенной важности. Для этого была установлена отдельная комиссарская печать; 4) постановлено было больше не посылать из Варшавы агентов в Литву; 5) срок восстания решено было назначить с согласия литовского уполномоченного агента; в противном случае Литва увольнялась от обязанности принять его. Кроме того, Дюлёран был удален; на его место до времени назначения другого был послан Юлий Верещинский, а Белосток должен был перейти в заведование провинциального комитета тотчас же после утверждения взаимных соглашений договаривавшихся сторон.

Хотя Верига по моим просьбам и настояниям принял устав, однако же недоверие к Варшаве, выработанное прошедшими нелепостями ее агентов, было столь велико в литовцах, что провинциальный комитет не утвердил условий, заключенных своим уполномоченным, не допустил Верещинского в свои заседания и выслал другого своего члена, Длуского, для новых переговоров, на основании прежних своих требований. Длуский прибыл в Варшаву в начале декабря месяца и находился здесь до минуты восстания. Однако же, несмотря на столь продолжительное время, несмотря на всевозможные уступки со стороны Центрального комитета и на мои самые напряженные усилия, согласие между нами не состоялось. Недоверие и настойчивость провинциалов были слепы, а Длуский был упрямый, твердый до закоснелости литовец, при том человек тупой и теряющийся в мелочах [i].

Таким образом, согласие между самыми важными русско-польскими провинциями не было установлено до самой минуты революции.

Силы литовской организации, конечно, не могли значительно увеличиться по самой краткости времени. Мы не получили из Вильна ни копейки; равным образом эта провинция ничего не доставила на покупку оружия.

«Суровы  гродзенскi  камiсар»

(В. Ратч)

Далеко деятельнее, энергичнее и способнее всех воеводских комиссаров для революционного дела оказался Калиновский. Суровый гродненский комиссар не деликатничал и не церемонился. Не останавливаясь ни пред какою мерою, он издавал самые решительные приказания по воеводству и зорко следил за исполнением делаемых распоряжений и за деятельностью панов, членов организации. Вообще он избегал назначения белых и по возможности придерживался мелкопоместного шляхетства, лекарей и служащих.

*

В конце мая он признал необходимым личным своим объездом воеводства1 восстановить значение революционной власти в виду шляхетства, на которое аресты и казни в Вильне производили своего рода действия; свысока принимал он помещиков, которые к нему являлись, всюду по предварительному распоряжению был для него приготовлен экипаж, расставлены лошади, местные власти организации должны были встречать его на границах своих участков и провожать в путь. За малейшее упущение в оказании должного почета он, не стесняясь суровых, делал замечания, и проезд революционного правителя Гродненского воеводства оставил после себя общий страх.

У  Брэсце  i  Беластоку

(А. Гофмейстар)

В апреле, кажется мне, во время пасхи, был я в трактире купца Глуховского, куда я обыкновенно отправлялся читать газеты. Подходит вдруг ко мне совершенно мне незнакомый человек, рекомендуется под именем Чарноцкого и говорит, между прочим, что он есть комиссар Народного жонда, предлагает же мне звание гродненского гражданского воеводы. На такое странное и нелепое предложение я не мог ответить иначе, как то, что я этого звания принять не могу. Начал уговаривать меня, что я должен это сделать для блага отечества, что я имею репутацию хорошего патриота, хорошо обращаюсь с крестьянами и что на это звание нужно непременно помещика, иначе между помещиками эта должность не будет иметь никакого значения, и тому подобные делал мне замечания. Говорил мне о лесничем Врублевском, о Заблоцких, знакомых мне в Гродне, и разговор, как обыкновенно в такие времена, кончился политикой1.

Гораздо после я узнал, что это есть Калиновский, имеющий родственников в Брестском уезде в имении Видомль2.

День спустя Чарноцкий отыскал мою квартиру и принес мне приказ, носящий печать гродненского комиссара, с тем чтобы я немедленно отправился в Белосток, куда меня будто бы требует военный воевода. Время было такое, что я после многих колебаний решился отправиться по указанному адресу. Звание же мое воеводы я никогда не считал действительным и видел в самом названии что-то ребяческое.

В Белостоке я отыскал квартиру Чарноцкого и отправился с ним к Духинскому3, живущему у какого-то молодого доктора (фамилия немецкая — не помню). Там я застал Врублевского над картой вместе с Духинским, очень занятых, притом множество лиц, приходящих и уходящих, которых я ни прежде, ни после не видел, сцена, подобная, как на толкучем рынке, всякий торопился. Пробыл я там недолго, с Духинским почти не говорил, потому что ему некогда было4.

На другой день мы опять отправились с Чарноцким к Духинскому, но уже на другую квартиру. Тот раз он проживал у какого-то учителя, фамилия, кажется, Абрамович5. Тут Духинский показал мне свою номинацию с подписью генерала Высоцкого, расспрашивал меня о разных вещах6, и так мы расстались7. Духинский пытался собирать шайку8.

Меня Калиновский отправил в Гродно с тем, чтобы печать воеводы я отдал Заблоцкому, но ни мандатов, ни бумаг никаких мне не давал и, кажется мне, очень был рад, что я не вмешиваюсь ни в какие распоряжения. Пробыв только один день в Гродне, я возвратился в Брест и от того времени никуда уже больше не выезжал, ни с кем уже не встречался из лиц революционной партии, кроме одного Чарноцкого, ездившего из Бреста в Кобрин, Пружаны и, наконец, Бог знает куда. Но с августа или с сентября я уже вовсе его не видал.

Аповед  працягвае  Э. Заблоцкi

Вскоре после этого1 приехал из Вильно помещик Гофмейстер (с ним я был знаком прежде), сказал, что он воеводский Гродненской губернии, а мне вручил мандат на звание его помощника, и что в управление мое вверяется 3 уезда: Гродненский, Волковысский и Слонимский2, которыми я должен буду заведовать на основании инструкции; последнюю я действительно вскоре получил (чрез кого — не помню) от комиссара Гродненской губернии Константина Калиновского, жившего тогда в Белостоке. Содержание инструкции, сколько я теперь помню, было следующее: 1. Составить организацию во вверенных мне уездах, т.е. назначить уездных начальников, при них 5 референтов, которых могло быть и 3, потому что допускалось одному лицу исправлять две должности, и окренговых; впрочем, назначение последних отдано было в распоряжение поветовых (уездных) начальников, референты были: военный, кассир, опеки и коммуникации. 2. Получать еженедельно рапорты от поветовых и с своим заключением представлять таковые воеводскому комиссару, и 3. Разъяснять сомнения поветовых, если они встретят какие-либо препятствия в отправлении своей должности.

*

Впоследствии3, когда сформировались шайки, то вследствие распоряжений военных начальников организация пришла в расстройство, тем более что в уездах Волковысском поветовый Глиндзич скрылся, избегая преследования правительства4, а в Слонимском поветовый Симонович был арестован. Сообщение между уездами прервалось, что препятствовало получать какие-либо сведения. Поэтому Калиновский прибыл в Гродно, чтобы устроить организацию, а вместе с тем побудить к деятельности ее членов, и для этого, как равно и для того, чтобы еще более удостовериться в действительности бездействия чиновников организации, предложил мне отправиться вместе с ним в Волковысский и Слонимский уезды. Мы поехали, сколько припоминаю, так: сперва к помещику Спиридовичу, от него в имение Алексипец помещика Завистовского, далее к помещику Биспингу, имение Верейки, там ночевали5, потом, кажется, в имение Гнезно, к помещику Константину Тарасовичу, далее уже станции6 не помню. Из вышеозначенных помещиков не застали мы дома только Завистовского, бывшего тогда референтом коммуникации, и Калиновский написал ему и оставил выговор, так как им, Калиновским, сообщено было заблаго­временно о нашем приезде по этому тракту.

В то время по дороге далее на Волковыск местами были расположены войска, то и проезжать по этому тракту было опасно, поэтому мы поехали в Слонимский уезд, где заехали к одному из окружных этого уезда, помещику Яголковскому, в имение Луконцо, куда Калиновский пригласил помещика Иосифа Стравинского и назначил его поветовым Слонимского уезда7. Чрез какие дворы мы ехали потом, я не помню, знаю только, что были еще у помещика Орды [j] (имение его не помню), мы от него прибыли к помещику Свержинскому, имение, кажется, Городно, где встретили помещика Керсновского, и с ним же поехали в имение последнего, в 3 или 4 верстах от которого был повстанческий лагерь, куда мы с Калиновским пошли в тот же вечер.

Это было в конце апреля или начале мая, и недалеко от почтовых станций Миловид и Чемел Калиновский выдал предводителям шаек, а именно Ляндеру, Юндзиллу и др., какие-то книжки для ведения счетов и поверил прежние расходы, что продолжалось до 3 часов ночи, но, узнав, что приближаются войска, мы ушли оттуда8 и потом поехали назад в Гродно, по тому же самому тракту, т.е. чрез имения Керсновского, Свержинского, Яголковского, от которого Калиновский предложил мне доехать к бывшему мировому посреднику Лясковскому, так как вблизи имения его находилось имение отца Калиновского Якушовка, куда мы и ездили. Пробыли там около 3 часов9, возвратились опять к Лясковскому. Откуда Калиновский, как он сам говорил мне, поехал в другие шайки, а я возвратился в Гродно [...].

Спустя неделю прибыл в Гродно Константин Калиновский, пригласил меня на квартиру к Ильдефонсу Милевичу (в доме Фукса на Доминиканской улице) и сообщил мне, что в Вильно произведено много арестов, поэтому его, Калиновского, призывают туда10, и он, уезжая, предлагает мне занять его место комиссара, хотя бы только номинально, тем более что по инструкции Жонда от комиссаров отнята была тогда военная часть11 и комиссару поручалось наблюдать за деятельностью воеводских и доносить ему, Калиновскому, если в уездах окажется расстройство или бездействие организации. При этом добавил, что как он, так и Жонд были мной недовольны, потому что в уездах у меня организация существует только номинально, а в некоторых местах ее даже нет вовсе, поэтому он имеет поручение передать должность воеводского помещику Станиславу Солтану или тому, кого последний укажет. От Милевича мы пошли к Солтану, и когда я дорогой отказывался от предлагаемой мне должности комиссара, то Калиновский объявил мне, что в таком случае он отдает меня в руки законного правительства, сказавши: «Нет, брат, теперь не время отнекиваться, когда иностранные державы ведут переговоры так успешно в нашу пользу, а вы, трусы, падая духом, хотите дать России средства убедить их, что у нас только ребячество, как и действительно, и нет настоящего патриотизма. Я вас всех вижу, а потому и прибегаю к таким средствам, чтобы заставить служить Жонду Народовому и тем убедить иностранное правительство, что патриотизм у нас существует». После этой угрозы я спросил Калиновского, каким путем мне будут доставляться сведения из уездов. На это он сказал, чтобы об уездах Белостокском и Сокольском я не беспокоился, потому что там он приищет человека, но кого он приискал — мне неизвестно; уезды же Гродненский, Волковысский и Слонимский подчинены им ксендзу Чоповичу, который назначен им помощником комиссара, и при этом объяснил мне, что помощники комиссаров имеют право сноситься с ним, Калиновским, непосредственно.

Придя к Солтану, Калиновский при мне предложил ему принять должность воеводского, но Солтан, как и прежде, отговариваясь болезнью жены, отказался принять должность, а предложил двух кандидатов: Каминского (Ивана) и доктора Цехановского. Сам же обещал содействовать организации советами. Но на должность воеводского назначен был помещик Сильвестрович (гродненский поветовый), его место занял Иван Каминский (окренговый12), кто же принял должность последнего, мне неизвестно; вскоре после этого Калиновский уехал в Вильно и оттуда чрез несколько времени и[сполняющий] д[олжность] воеводского Сильвестрович получил бумагу, в которой требовали от него донести, в каком состоянии находится организация и дух народонаселения. По получении этой бумаги Сильвестрович пригласил меня на квартиру Ильдефонса Милевича (это было, кажется, в июне 1863 г.) и мы втроем, т.е. я, Сильвестрович и Милевич, составили ответ следующего содержания: так как в настоящее время вследствие строгости законного правительства такой повсеместный упадок духа, что нельзя рассчитывать на содействие населения, поэтому если Жонду угодно продолжать борьбу, то пускай Царство Польское дает средства на это, тем более что воеводская организация расстроилась и для продолжения восстания не имеется ни денег, ни людей.

Дапаўняе  I. Стравiнскi

На другой день после принятия им [Стравінскім] номинации1 он отправился к Яголковскому, где застал Калиновского и Эразма Заблоцкого, неизвестных ему до того времени. Калиновский, назвавшись комиссаром, поручил заняться устройством организации в уезде, сообщения с шайками, предлагая для исполнения этого последнего поручения посылать в места расположения шаек нарочных под предлогом надобностей почтовых, советовал ему переехать в Слоним, а когда он на это не согласился, то потребовал устройства сообщения с городом, обещая для исполнения этого прислать к нему своего агента. В это же время Калиновский, вручив ему печать, предложил принять какой-то псевдоним и забрать из Слонима оставшиеся после арестованного доктора Симоновича бумаги, подлежащие ведению начальника уезда, назвав при этом какое-то лицо, незнакомое ему, Стравинскому, у которого, по его, Калиновского, словам, должны были находиться бумаги.

Iнспектаванне  атрада
ў  Падляшшы  за  Бугам

(Ю. [А.] Ягмiн)

Расположившись около дома лесничего, Стасюкевич получил бумагу от брестского повятового, чтобы приготовить свою партию к смотру какого-то важного в жонде лица, имеющего приехать на днях к нам. Сейчас же у нас поднялась беготня, суета, чистка и починка амуниции, приналегли и на фрунтовое обучение, даже мне было приказано привести в порядок свои бумаги1. Наконец ожидаемый посетитель приехал. К назначенному часу его приезда вся партия была выстроена развернутым фронтом, на правом фланге кавалерия, потом стрелки и на левом косиньеры, за срединою отряда был выстроен обоз партии. Аккуратно в назначенный час подъехала бричка и в ней какой-то господин в черной круглой барашковой шапке и партикулярном2 пальто; подъехав к фронту, неизвестная особа снял с себя пальто и появился в серой чемарке3, шитой черными шнурами, в больших сапогах, с револьвером и кинжалом за поясом, он был росту выше среднего, широкоплеч, сутуловат, крупные мясистые черты лица с окладистой маленькой жидкою бородой имели что-то нахально-дерзкое. Когда неизвестный начал подходить к правому флангу, Стасюкевич скомандовал «презентуй бронь!»4 и, салютуя неизвестному, поскакал ему рапортовать. Неизвестный с достоинством выслушал рапорт, поздоровался с партиею, крикнув ей: «Шануен бронцев ойчизны!!» Вся партия громко гаркнула: «Нех жие Польска!!». Затем неизвестный обошел медленно по фронту весь отряд, останавливаясь перед всяким офицером и спрашивая его фамилию и какого уезда, затем пропустил всех мимо себя церемониальным маршем, всякая проходящая мимо него часть была ободряема криками вроде: «Добже поляце!!», или «Добже косиньеже, нех згинон москали!!»5, или «Дзенкую стршельцев!!». Пропуская мимо себя обоз наш, неизвестный сделал замечание, что он немного велик для нашей малой партии. Потом, приказав распустить людей и дать всем нижним чинам по злотому (т.е. по 15 копеек), сам с Стасюкевичем отправился в хату лесничего, которого по обыкновению на время нашего прихода не было дома. Эта таинственная личность сильно заинтересовала меня, и я старался выведать его фамилию от Калинов­ских, с которыми он долго и фамильярно на один беседовал. Хотя они мне и назвали какую-то фамилию, вроде Хамовича, но я почему-то им не поверил, и так на ту пору этот господин, к которому Стасюкевич относился с особенным почтением, остался для меня загадкой. После удачного смотра и отъезда неизвестного сановника жонда народового Стасюкевич сообщил мне, что это был гродненский комиссар, объезжающий партии Гродненского воеводства; он между прочим сообщил Стасюкевичу, что дня три тому назад на Брестско-Бобруйском шоссе соединенные партии повстанцев разбили русский отряд около селения Миловиды6 и что получено письмо из Парижа от Чарторыйского, что в начале июля будет начало действий иностранных армий, которые к тому времени перейдут границу Царства Польского7... Впоследствии гораздо позже я узнал, что этот незнакомец был Константин Викентий Калиновский, ставший впоследствии диктатором Литвы и Белой Руси. Два брата его были у нас в партии, один, старший, доктором, а второй — унтер-офицером8.