Геннадий Киселев

КАЛИНОВСКИЙ

К 150-летию со дня рождения революционера

Когда говорят о великих сынах Белоруссии, наиболее полно представляющих ее на мировом форуме социального и культурного прогресса, то, прежде всего, называют четыре имени: Скорина, Калиновский, Янка Купала, Якуб Колас. Четыре немеркнущие звезды, вокруг которых и рядом с которыми на небосводе истории располагаются другие, порою не менее сильные, не менее яркие.

Франциск Скорина «из славного города Полоцка» принес белорусам (да не только белорусам, но и всем восточнославянским народам, а также Литве) чудо книгопечатания, был удивительно разносторонним деятелем, сгустком творческой энергии, столь характерной для титанов эпохи Возрождения. Янка Купала и Якуб Колас своим высоким творчеством и неутомимой деятельностью отразили массовое устремление белорусского народа, разбуженного первой российской революцией, к свободе и культуре, явились (наряду с Максимом Богдановичем и другими соратниками) подлинными основателями национальной литературы и литературного языка нового времени.

Всех их — Скорину, Купалу, Коласа и других подвижников культуры и прогресса — характеризует прочная, нерасторжимая связь с народом, совпадение направления их деятельности с главными задачами времени. Калиновский тоже самым теснейшим образом был связан со своим временем. Время это — эпоха первой революционной ситуации в России, знаменитая эпоха «60-х годов», эпоха падения крепостничества и складывания наций. Он внес крупнейший вклад не только в революционную теорию и практику, но и в белорусскую культуру, молодую, очень молодую тогда белорусскую литературу, стал основателем национальной прессы, первым классиком передовой, целеустремленной, обжигающей публицистики.

Как видим, крупных людей рождали крупные, переломные эпохи. У этих людей есть немало общего. В то же время каждый из них имел свои неповторимые индивидуальные черты. Если Скорина — воплощенный дух культурно-научного творческого искания, всепроникающей бесстрашной мысли, если Купала и Колас, как и равновеликий им Богданович, во всей широте и богатстве представили художественный гений своего народа, то Калиновский как бы олицетворяет героическое, революционное начало белорусской истории.

Он прожил всего 26 лет, примерно третью часть того, что обычно отпускается людям. Сегодня мы отмечаем 150-летие со дня его рождения, а в следующем году исполнится 125 лет со дня его гибели. Две даты — 1838 и 1864. Начало и  конец. Как сдвинуты, как тесны рамки его физического бытия. А в звездный час его жизни, в 1863-м году, ему было как раз двадцать пять. Нередко люди в этом возрасте еще только начинают свой жизненный разбег, еще полнятся неясными молодыми надеждами и ожиданиями, а он уже достиг вершины, уже исполнил фактически свое жизненное предначертание и оставалось лишь достойно сойти со сцены. Он сделал все, как надо.

Самое крупное событие его жизни – восстание. Для него это было не только посильным (как оказалось, очень крупным) участием в каких-то сложных действиях, связанных с подготовкой и осуществлением вооруженного выступления, но и огромным душевным подъемом, подлинным озарением. Это как будто о нем сказано: «Восстань и виждь!..» Конечно же, он видел в 63-м году дальше других, он стал душой и главным двигателем восстания, олицетворением лучших его черт.

В восстании, так или иначе, принимали участие тысячи, пожалуй, даже десятки тысяч людей. Чем же он выделялся? Как смог он в отпущенные ему судьбой столь краткие четверть века сделать так много, принять на свои молодые плечи столько, что до сих пор к его личности, деятельности, наследию снова и снова обращаются не только исследователи многих специальностей, но и художники, поэты – выразители самых актуальных духовных потребностей общества. Личность Калиновского всегда вызывала интерес общественный.

Так было еще при жизни. Своей неординарностью, непохожестью он выбивался из общего ряда, привлекал и отталкивал, но больше привлекал. Встреча с ним всегда была встречей с чем-то незаурядным и значительным. Тому есть свидетельства Гейштора и многих других. «Только один революционер, Константин Калиновский, был комиссаром Гродненской губернии, и потому только там существовала кое-какая администрация», «Человека этого нельзя было ни напугать, ни сбить с толку...», «Он один стоил сотен...», «Весьма светлая и способная голова...» – такими и подобными признаниями, оценками наполнены высказывания современников. Его сравнивали с Маратом и Робеспьером, самыми колоритными, легендарными фигурами Великой французской революции, живой памятью о которой еще полнился XIX век, начавший, правда, подозревать недостаточность ее великолепных лозунгов.

В чем разгадка влияния Калиновского? Уже внешность его была характерна. Черты лица крупны и грубы, очень большой рот, описывали очевидцы. Если вглядеться в фотографии (а их, как и других свидетельств, к превеликой досаде, сохранилось немного), то можно увидеть в нем силу и достоинство, своеобразную мужскую красоту. Это хорошо поняли художники, предложившие миру десятки своих моделей-прочтений образа великого Кастуся.

Кстати, как это ни странно, кажется, он не был отменным оратором. Скорее наоборот. «Трудность в изъяснении большая» – есть даже и такое свидетельство, которое относится, возможно, к конкретному случаю – ожесточенному спору на одном из заседаний подпольщиков, сильно взволновавшему Калиновского.

Как бы там ни было, главный секрет обаяния и воздействия Калиновского следует искать в чем-то другом.

Думается, что это такие черты его личности, как историческая дальновидность, страстность, убежденность и цельность натуры, верность народу и идеалам освободительной борьбы и, главное, справедливость.

Его недюжинный характер виден в том замечательном упорстве, с которым издавалась и распространялась по краю «Мужицкая правда» –  несмотря на все невероятные препятствия и трудности, номер за номером, все семь номеров. В той непреклонности, с которой он продолжал дело восстания, когда многим казалось, что все уже потеряно и самое время искать личного спасения. В том мужественном достоинстве, с которым он принял арест и вел себя на следствии и суде. В его последнем заявлении, «что если гражданская откровенность составляет добродетель, то шпионство оскверняет человека, что общество, устроенное на иных началах, недостойно этого названия. Причины и последствия мною хорошо обдуманы, а сознание чести, собственного достоинства и того положения, которое я занимал в обществе, не дозволяют мне следовать по иному пути». Бог ты мой! Как не похоже все это на растерянность перед царскими ищейками иного шляхтича, примкнувшего к восстанию без твердых внутренних убеждений («пошел, потому что все пошли»  – подобный мотив находим в десятках, сотнях следственных дел 1863 года). Пером Калиновского водило в этот миг величие духа, характерное для самых замечательных революционеров всех времен и народов. Тут слышится как бы голос самой истории. Тот же характер, то же величие духа видны и в его прощальных письмах к народу из превращенных в тюрьму доминиканских стен. И в его не отшлифованном, шероховатом, но все равно удивительно мощном стихотворении к любимой  – и снова же к народу. И в той твердости, с которой он взошел на свой эшафот. «У нас нет дворян, все равны». Эти слова достойно завершили его жизнь, хоть мы никогда не узнаем, были ли они заранее решенными или внезапным импульсом.

Но вернемся к тому, каким он виделся окружающим. Следственная комиссия, привыкшая иметь дело, как правило, с более слабыми, посчитала его революционером-фанатиком, ослепленным своими идеями и возгордившимся до последней степени. Что ж – гордиться было чем. Но главное  –  это он понял своим молодым, но замечательно зрелым умом  – главное заключалось в том, чтобы не только сделать нужное дело, но и не дать врагам запачкать его.

Людвике Родзевич, сестре Марыськи Ямонт, к которой обращено, судя по всему, последнее стихотворение Калиновского, запомнились его спокойное мужество, моральная чистота, его «исключительная, хоть и не утонченная натура».

Якуба Гейштора, лидера партии «белых» в Литве и Белоруссии, удивила в свое время не только продуманная антишляхетская концепция Калиновского, но и открытость его характера. «При первом же знакомстве он доказывал мне, что участие шляхты и помещиков в восстании было бы не только не нужным, но и вредным. Народ сам завоюет себе независимость и потребует собственности у помещиков... Если бы она, шляхта, и сгинула, это было бы лишь заслуженной карой, и страна нисколько бы от этого не потеряла». И это говорилось в глаза лидеру помещичье-либеральной партии «белых», который как раз на шляхту делал главную ставку в своем политическом пасьянсе. Либерал Гейштор был встревожен и в то же время, как это ни удивительно, тронут. Все, что он узнал, по признанию Гейштора, свидетельствовало «о резкой искренности Калиновского, которая если и шокировала, то была вместе с тем признаком сильного и правдивого характера».

Шляхетский революционер Кучевский-Порай, тот самый, который был невысокого мнения об ораторских способностях Калиновского, рассказывает о подпольном заседании революционеров в Вильно незадолго до восстания. Разногласий было множество. Каждый, как слепой за плетень, держался своей правды, предлагал свой путь освобождения родины от царизма, но наиболее принципиальные разногласия были с Калиновским, который твердо стоял на позициях революционного демократизма и, по витиеватому выражению мемуариста, «имея за плечами опыт сношений с народом, искал в страданиях подневольного рабства ту силу, которую он, как рыцарь, борющийся во имя растоптанных человеческих прав, мог поднять на восстание». Необходимая для победы над врагом сила заключается в самом угнетенном положении трудового народа – вот открытие Калиновского и его единомышленников. Сила протеста равна силе угнетения. Калиновский до конца использовал на этом заседании выпавшую ему возможность высказаться. Он спорил больше всех и буквально никому не дал говорить. Условились так: сначала все остальные договорятся между собой, а потом уже с Калиновским. И все-таки обаяние личности Калиновского было столь велико, что, через некоторое время он стал главой, председателем подпольного Литовского комитета, готовившего восстание в Литве и Белоруссии. Так оценена была неуемная общественная энергия Калиновского, его преданность революционному делу.

Мне уже доводилось говорить, что в деятельности Калиновского бросаются в глаза две главные черты: 1) его постоянная потребность отстаивать, ставить во главу угла народные интересы, смотреть на события с точки зрения крестьянства и 2) его не менее постоянная привязанность к белорусскому языку. Там, где он появлялся, возникали и множились белорусские газеты и прокламации.

Нетрудно заметить, что черты эти взаимно связаны, что второе вытекало из первого. Выходец из дворянства, он, независимо от своих семейных и классовых связей, а может быть, порою и независимо от своих личных симпатий и антипатий, изрек дворянству приговор как бы от имени истории. «Прежде всего, нам следует уничтожить эту гнилую, растленную касту, которую называют дворянством»,  – заявлял он. Ему приписывают иной раз максималистский клич: «И пусть топор не остановится даже над колыбелью панского ребенка», но это, конечно, уже гипербола, легенда, пущенная в свет его политическими противниками. Другое дело, опиралась эта гипербола на реальность, она отлично передает как страх перед Калиновским всего помещичье-самодержавного лагеря, так и бескомпромиссное отношение «атамана мужицкой правды» к классу феодальных эксплуататоров, уже осужденному историей. Мы знаем, что на деле Калиновский ратовал как раз за революционную законность, против произвола в актах социального правосудия. Выпущенная им в начале восстания «Повстанческая инструкция» требовала революционного суда над наиболее злостными угнетателями народа в присутствии собранного народа. Как видим, это требование революционного порядка и гласности (недаром Кастусь юрист по образованию). Вместе с тем несомненно, что Калиновский не только разделял выдвинутый революционной демократией лозунг крестьянской революции, но был одним из его главных глашатаев. Кризис крепостничества достиг во времена Калиновского последних пределов. Чаша народного терпения иссякла. Крестьянская революция была грозной реальностью, знамением времени. «К топору зовите Русь!» – с особой силой прозвучало в знаменитом «Письме из провинции», опубликованном в 1860 году в герценовском «Колоколе» за подписью «Русский человек». Псевдоним этот до сих пор не раскрыт. В качестве предполагаемого автора этого ярчайшего документа эпохи назывались Чернышевский, Добролюбов и даже Шевченко. Мне же, грешному, когда перечитываю «Письмо...», непременно приходит на ум наш Костусь. Пафос «Письма...» настолько близок Калиновскому, что его тоже можно было бы рассматривать в качестве возможного автора этого, замечательного документа, если бы не подпись, которая как бы там ни было, указывает все-таки на национальную принадлежность автора, да некоторые другие обстоятельства, прежде всего биографического характера. «Письмо из провинции» написано русским революционером, хоть оно полностью созвучно наиболее последовательным революционерам всех народов нашей страны. Образ топора как символ грядущей крестьянской революции и справедливого социального возмездия вообще был чрезвычайно близок русской революционно-демократической публицистике. Еще в 1853 году в статье «Крещеная собственность» по поводу литографии Озембловского «Белорусский раб» или «Славянский невольник» Герцен писал: «Ненависть, смешанная с злобой и стыдом, наполняет мне сердце, когда я гляжу на этот жестокий упрек, но это «к топорам, братцы», представленное с поразительной верностию». Герцен душой болел за народ, в данном случае белорусский, но недооценивал способность и готовность народа к революционному действию. В этом сказались его либеральные колебания (или лучше сказать – отсюда его либеральные колебания). В отличие от Герцена Калиновский был непосредственно знаком с белорусским крестьянином, знал его помыслы и движения души. Он видел не только поразительную бедность и бесправие, но и нарождавшуюся в народе силу протеста. В этом отношении он ближе к молодой революционной демократии, к Добролюбову с его знаменитым: «Целый край так вот взяли и забили,  – как бы ни так! Это так же, как итальянцев забили, расслабили, лишили любви к родине и к свободе!.. Посмотрим, что еще скажут сами белорусы».

Вера в народ, в его неисчерпаемые творческие силы – одна из основополагающих черт мировоззрения и революционной теории Калиновского. На этом держался его план готовившегося восстания, его политическая стратегия и тактика, его исторический оптимизм. Вот что писал весьма осведомленный генерал В. Ратч, по свежим следам составлявший обзор событий 1863 года: «Калиновский, который создавал свои крайне красные проекты и целый год ходил по деревням и корчмам, находил, что одно только средство увлечь народ, именно: раздать всю поземельную собственность крестьянам и из среды землепашцев составить организацию (это весьма существенное место в источнике выделено. – Г. К.). Он заявлял, что укажет из мелкой шляхты и из крестьян на способные личности, которые сумеют панов принять в руки; Калиновский заявлял, что при подобных назначениях мятеж станет делом населения, что оно тогда увидит, что сулимый дар земли не одни только праздные обещания. Он хотел притянуть к себе народ, далеко выйдя из границ наделов, отдать всю землю крестьянам и из среды крестьян выбрать личности для исполнения своего плана». Вождь восстания был уверен, что народ достаточно созрел, чтобы взять дело свободы в свои руки, – вот о чем говорит этот план. Такой же уверенностью проникнута и публицистика Калиновского: «Мінула ўжо тое, калі здавалася ўсім, што мужыцкая рука здасца толькі да сахі, цяпер настаў такі час, што мы самі можам пісаці і то пісаці такую праўду справядлівую, як Бог на небе. О, загрыміць наша праўда і, як маланка, пераляціць па свеце. Няхай пазнаюць, што мы можам не толькі карміць сваім хлебам, но яшчэ і вучыць сваей мужыцкай праўды». Или еще: «Вазьмемся, дзецюкі, за рукі і дзяржэмся разам!.. Мужык пакуль здужае трымаці касу і сякеру, бараніць свайго патрапіць і ў нікога ласкі прасіць не будзе...» И еще: «...Няма чаго ждаці ад нікога, бо той толька жне, хто пасее. Так сейце ж, дзецюкі, як прыдзе пара, поўнаю рукою – не шкадуйце працы – каб і мужык быў чалавекам вольным, як е на цалюськім свеце». И еще: «Дзяры з нас, цар, дзярыце з нас, чыноўнікі яго, хаця да астатняй шкуры, но памятайце, што і на нас прыдзе пара, памятайце, што калі мужык разгуляецца, то як свет шырокі, кроў ваша пальецца!!!» Вот она, могучая стихия крестьянского восстания, которую следовало упорядочить, оплодотворить революционным сознанием, – в этом как раз видели свой исторический долг революционеры-демократы. Если бы от Калиновского остались бы только эти, самой чистой пробы строки и ничего больше  – все равно мы отвели бы ему чрезвычайно высокое место в истории белорусской культуры и освободительного движения. Такой силой и верой веет от этих строк. Так верно схвачен в них приход новой эпохи – эпохи крестьянской демократии. Калиновский смотрел в будущее. Как никто другой, он прозревал, что будущее за трудовым народом. И он торопил это будущее, делал все возможное, чтобы оно наступило скорее. Как верный сын, служил он крестьянской Белоруссии.

Тут мы подходим к еще одному поразительному аспекту личности и деятельности Калиновского. К XIX веку дворянство Белоруссии в своем подавляющем большинстве было полонизовано. Сложилась странная социально-этническая ситуация: дворяне – поляки, мужики –  белорусы. Как бы исправляя эту величайшую историческую несправедливость, Калиновский и тут был на стороне народа. Выходец из тех слоев населения Белоруссии, которые, как правило, не считали себя белорусами, он не один раз засвидетельствовал свое единство с порабощенным народом, брошенным на произвол судьбы образованными классами. За несколько дней до казни, находясь в тюрьме, он пишет обращенные к белорусскому народу «Письма из-под виселицы». На замечательно сочном, прекрасном, родниковой чистоты, белорусском языке – не выученном (да и учить его, собственно говоря, было тогда не по чему), а, как говорится, впитанном с молоком матери. Удивительный документ мужества и верности, название которого соотносится в нашем сознании с документом другой эпохи – «Репортажем с петлей на шее», вышедшем в аналогичной ситуации из-под пера столь же цельного и убежденного человека. «Браты мае, мужыкі родныя! — писал вождь восстания. – 3-пад шыбеніцы маскоўскай прыходзіць мне да вас пісаці і можа раз астатні. Горка пакінуць зямельку родную і цябе, дарагі мой народзе. Грудзі застогнуць, забаліць сэрца, но не жаль згінуць за тваю праўду...».  Можно цитировать и цитировать, обращая внимание на многие аспекты, например, на то, что «правда», символ крестьянских представлений  о справедливости, как и у его последователей Ф.Богушевича, Я. Купалы, Я. Коласа, – вообще одно из любимых слов Калиновского, но я хотел бы в данном случае подчеркнуть и недвусмысленность сыновнего обращения «дарагі мой народзе». Такими словами не бросаются. Даже в стихотворении, обращенном к любимой девушке, он снова и снова витает неотступными думами под соломенными крышами крестьянских хат, прощается со всем своим народом, которому как публицист-заступник он был известен под именем «Яськи-гаспадара с-пад Вильни»:

Бывай здаровы, мужыцкі народзе,

Жыві ў шчасці, жыві ў свабодзе,

I часам спамяні пра Яську свайго,

Што згінуў за праўду для дабра твайго.

Может ли быть большее единение народа со своим сыном? В связи с этим вспоминаются слова Владимира Короткевича, который, затрагивая вопрос о нерасторжимом единстве Калиновского с белорусским народом, напомнил в одном из примечаний к роману «Колосья над серпом твоим» известные исторические факты: «...Между тем, паролем Кастуся и его друзей были слова: «Кого любишь? — Люблю Беларусь! — Так взаимно».

Но даже если бы не было этого, оставался бы еще один, нерушимый ничем факт: язык человека. На нем (белорусском языке) написаны предсмертные стихи Калиновского».

Действительно — факт неоспоримый, говорящий сам за себя.

Итак, он пренебрег блеском дворянского сословия, пренебрег открывшейся перед ним после блестящего окончания университета карьерой преуспевающего юриста или администратора (именно к такой деятельности готовил «камеральный разряд» юрфака, где учился Калиновский) и предпочел им служение народу, если не сказать слияние с народом. Потому что народ нуждался в нем. Потому что перед ним, как ни перед кем другим, остро вставал этот вечный вопрос, который во все времена двигал истинными сынами отечества – если не я, то кто же? Поэтому и считаем мы его главной чертой все-таки справедливость. Справедливость и обостренное чувство совести.

Откуда это у него?

Мы говорим, что человека формирует семья, школа. Вглядимся в семейную атмосферу Калиновского. Семья как семья со всеми присущими ей чертами мелкошляхетского быта. И, впрочем, особенная. Отец Сымон Степанович был умным, энергичным и дальновидным человеком. Не имея, что называется, ни кола, ни двора, без особых средств и связей, он занялся предпринимательством, основал, сначала на чужой земле, ткацкую полотняную фабричку, добился высокого качества и конкурентоспособности продукции, приобрел небольшой фольварк, куда перенес свое предприятие, сошелся близко с некоторыми видными прогрессивными современниками (его приятелем был, например, бывший филомат, передовой агроном своего времени М. Фричинский). Так что свежий ветер эпохи чувствовался даже в заботах отца, в способах, которыми добывал он свой хлеб насущный. В то же время отец упорно вел в сенате дело о дворянстве и добился в 1855 году утверждения Калиновских в дворянском звании. Как-никак дворянские документы в тогдашних условиях значили многое, давали возможность, крепче стоять на ногах.

И, тем не менее, висел над семьей какой-то злой рок. Рано умерла мать Кастуся — Вероника Рыбинская. Все ее дети были болезненны и жили недолго. «От первой жены по фамилии Рыбинской имел 12 детей, которые все умерли, и от второй по фамилии Лазаревич имею 5 детей», – сообщал где-то вскоре после казни Кастуся отец. Несмотря на какую-то деловитую будничность и сухость, справка эта поражает. При всем рационализме Сымона Степановича слышится тут приглушенная мука души – за что? С казнью Кастуся оборвалась последняя живая связь с миром белорусской шляхтянки Вероники Рыбинской. Феномен Калиновского, если взглянуть с этой точки зрения, был окуплен дорогой ценой. Указанные семейные обстоятельства могли одинаково породить в нём и фатальный страх перед жизнью, и бесстрашие.

Родилось бесстрашие.

Известно, что старший брат Кастуся Виктор умер на тридцатом году жизни от чахотки. Сам Кастусь болел какой-то нервной болезнью вроде падучей. К сожалению, мы почти ничего не знаем об остальных братьях и сестрах Кастуся, умерших очень рано. Что касается Виктора, то он, как и Кастусь, был талантлив и деятелен. Археограф, страстный любитель истории, несколько лет просидевший в публичной библиотеке в Петербурге над старинными рукописями и, по свидетельству одного из авторитетнейших тогдашних историков Костомарова, имевший свой взгляд на историю родного края, который не разделялся в то время многими польскими патриотами. И тот же самый Виктор Калиновский – влиятельный общественный и революционный деятель, конспиратор, своевременно введший Кастуся в атмосферу идейных, научных и революционных исканий. Влияние Виктора на Кастуся несомненно. Оно объясняет многое в феномене раннего идейного созревания Кастуся. Как выясняется из недавно обнаруженных белорусским исследователем Н. Николаевым документов, Виктор привлекал Кастуся даже непосредственно к переписке исторических документов в Публичной библиотеке. Кастусь знал историю своей родины как специалист-археограф – по первоисточникам.

Благотворным было и влияние на Кастуся школы. Свислочская гимназия (в пору Кастуся – пятиклассное уездное училище) имела богатейшие традиции, гордилась многими своими выпускниками – учеными, литераторами, общественными деятелями. И что особенно важно в данном случае подчеркнуть – гимназия во все времена, начиная с филоматских и декабристских, была причастна к передовым общественным движениям, вносила свой вклад в борьбу с самодержавием, в становление революционного союза народов. Одним из важнейших заветов предшествующего освободительного движения, подхваченных и развитых Калиновским, был интернационалистский лозунг «За нашу и вашу свободу». Калиновскому, несомненно, дорого было поэтическое воспоминание Пушкина о встречах с Мицкевичем, совместные мечты двух великих поэтов о тех временах, «когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». Особенно много приобрел Кастусь в этом смысле, как и во всех других отношениях, в Петербургском университете, где учился в пору высокого общественного подъема (1856—1860). Главный университет России собирал в своих аудиториях представителей всех народов, населяющих огромную страну. Грузинский писатель-демократ Илья Чавчавадзе – коллега Калиновского по университету – писал о времени учебы в Петербурге: «...Эти четыре года были фундаментом, первоисточником жизни, волоском, который судьба, точно мост, перекинула между светом и тьмою. О, вы, золотые мои четыре года». То же самое, может быть не столь цветисто, мог сказать о себе и Калиновский. Источники свидетельствуют об основополагающем влиянии на него идей русской революционной демократии – «Современника» и «Колокола». В то же время мы не должны недооценивать могучего воздействия на Кастуся собственных белорусских традиций (Ф. Савич) и передовой польской общественной мысли, которая наряду с русской мыслью, упорно искала путей к социализму, к обществу без эксплуатации и угнетения. Вождь восстания говорил, в частности, о «приветствуемых и в России великих философических, современных идеях польской эмиграции». В Петербурге укрепится мысль Калиновского о необходимости дружного натиска на царизм всех народов, о том, что вражда и недоверие между народами – на руку царизму. Как раз накануне восстания Калиновский выскажет во всеуслышание свое твердое убеждение: «Русский народ содрогается, видя нашу вековую обиду. Он стремится быть свободным нашим братом, а не угнетателем, и ответственность перед потомством за наше железное рабство решительно возлагает на готовый рухнуть царизм».

И все же в наиболее общей форме следует сказать, что Калиновского сформировала эпоха. Он и его эпоха прекрасно подошли друг к другу. Калиновский, как никто, чутко улавливал время. Название «Мужицкая правда», которое он дал своей газете, как нельзя лучше соответствует новому этапу освободительного движения в нашей стране (добавим в скобках, что это название как бы отзовется в будущем в названиях большевистских газет «Рабочая правда», «Солдатская правда» – наконец, в «Правде» наших дней). В условиях Белоруссии Калиновский наиболее полно и последовательно воплотил в своей деятельности передовые тенденции эпохи. Поэтому «эпоха Чернышевского», фигурально выражаясь, стала в Белоруссии «эпохой Калиновского».

Раздумывая над феноменом Калиновского, о его пути к народу, о сложностях тогдашних идейно-общественных процессов в Белоруссии, о том, что новое складывалось в противоборстве со шляхетской идеологией, что на смену шляхетскому романтизму приходил романтизм и реализм крестьянской демократии, В. Колесник пишет в статье «Творение легенды»: «Шляхетские фольварки его отца Сымона Калиновского – Мостовляны и Якушовка – из гнезд польского патриотизма превратились в места рождения революционеров, мужицких заступников Виктора и Кастуся. Последний открыл в себе, неслыханное дело, белорусский патриотизм! Общероссийский революционно-демократический дух сильно должен был освежить атмосферу, если и среди молодого поколения шляхты возникли такие парадоксы патриотического чувства, которых никогда не придумала бы изощренная в парадоксах романтическая фантазия». Вместе с тем историки отчетливо видят, что путь Калиновского вполне закономерен и легко вписывается в контекст глубинных исторических процессов того времени.

Деятельность и личность Калиновского нельзя постичь вне проблемы формирования белорусской нации. В XIX веке в Белоруссии, как и в других уголках Европы, под влиянием мощных социально-экономических и политических факторов оживилось, национально-культурное движение. Возникают и множатся попытки создания собственной литературы, театра и т. д. У колыбели белорусской литературы нового времени стояли не только выходцы из народа (П. Багрым, В. Коротынский), но на первых порах в еще большей степени выходцы из шляхты (Я. Барщевский, А. Рыпинский, Я. Чечот, В. Дунин-Марцинкевич, А. Верига-Даревский, Ф. Богушевич, О. Обухович и др.). Происходит как бы возвращение лучших представителей шляхты к своему народу. Процесс этот хорошо прослеживается как в общей форме, так и по отдельным биографиям. Например, А. Рыпинский, объединявший вначале любовь к Белоруссии со страстным польским патриотизмом, к концу жизни произнесет знаменательные слова: «Может, напрасно мы клонимся к этой несчастной Польше как рожденные на Руси...». Свое замечательное место в этом процессе занял и Кастусь. Как мы уже говорили, Калиновский явился основателем белорусской национальной прессы, внес большой вклад в становление белорусской публицистики и гражданской поэзии, в развитие белорусского литературного языка. Он виртуозно пользовался всеми выразительными средствами народных говоров. Его речь эмоциональна и красочна, художественная палитра разнообразна и богата. «Яська-гаспадар» – не только псевдоним, но и мастерски вылепленный Калиновским литературный образ передового крестьянина своего времени, носителя мужицкой правды, острого собеседника, который за словом в карман не лез и прекрасно разбирался во многих тонкостях современной жизни. От номера к номеру перед читателями-слушателями газеты Калиновского не только раскрывались новые разрезы и тайны общественного организма, но и добавлялись свежие грани к облику самого Яськи-гаспадара. Без имени Калиновского невозможно представить историю белорусской литературы и журналистики, как и историю национальной философской и общественно-политической мысли. Таким образом, пламенный революционер Калиновский стал крупнейшим культурным деятелем Белоруссии.

Путь Калиновского к своему народу был нелегок. Белорусский народ потерял в 63-м году цвет своей интеллигенции. Культурные традиции если не оборвались окончательно, то, казалось, вот-вот готовы были оборваться. Даже неутомимый Адам Киркор в своих краковских лекциях 1874 года с глубокой горечью  готов был признать, что белорусское национально-культурное движение, по-видимому, не найдет сил для нового подъема. Но уже в 1867 году в далеком Париже на языке оригинала публикуются «Письма из-под виселицы» Калиновского. В 1885 году в Сибири, в своих воспоминаниях, писал о Калиновском как о деятеле белорусской культуры витеблянин Максимилиан Маркс. Изредка в аспекте национально-культурных процессов о Кастусе вспоминалось в заграничной прессе. Шли годы, и в Бесядах на Логойщине молодой Янка Купала встретился с вернувшимся из Сибири соратником Калиновского Зигмунтом Чеховичем. В начале нашего столетия, когда белорусское национальное движение под влиянием первой российской революции как бы обрело новое дыхание, Максим Богданович вспомнил Калиновского в статье «Белорусское возрождение». Духовная эстафета все же была принята. А вскоре – и это явилось показателем нового уровня национально-культурного движения белорусов – последовал настоящий взрыв всеобщего интереса к родоначальнику белорусской революционной демократии.

В полной мере подвиг великого Кастуся раскрыт и осознан в советское время. Над исследованием жизненного пути и творческого наследия Калиновского трудились и трудятся литературоведы, философы, языковеды, историки революционного движения, журналистики, педагогики и т. д. И все находят для себя в этом наследии богатейший материал. Назовем хотя бы такие относящиеся к разному времени имена, как В. Перцев, И. Лущицкий, А. Смирнов, А. Майхрович, В. Шалькевич, исследователи из Народной Польши В. Кордович, К. Конколевский, А. Барщевский. Каждое поколение как бы заново открывает для себя великого Кастуся, находит в нем близкие черты и грани. К образу Калиновского как к источнику высокого вдохновения обращаются поэты и писатели, художники и деятели других искусств. В сокровищницу белорусской культуры вошли поэмы «Калиновский» Максима Танка, «Хамутиус» Аркадия Кулешова, баллада «Кастусь Калиновский» Петруся Бровки, роман «Колосья под серпом твоим» Владимира Короткевича и его замечательная пьеса «Кастусь Калиновский. Смерть и бессмертие», бесчисленные произведения живописцев, скульпторов, графиков, мастеров театра, музыки и кино. Калиновский  – любимый национальный герой белорусского народа. Паломничество к его памяти постоянное и массовое.

И сегодня наблюдается новый общественный поворот к наследию великих революционеров-демократов 60-х годов, в том числе и Калиновского. Мы видим в этом наследии один из главнейших своих идейных истоков. Нашему революционному времени созвучна глубокая идейность и духовность Калиновского, его трезвая честность и готовность бороться до конца за народные идеалы.

Калиновский – одна из вершин белорусской истории, негасимая звезда, которая вечно будет говорить с нами о верности, мужестве и благородстве. А это качества, необходимые нашему времени, как и всякому другому.

Зноскі:

Киселев Геннадий Васильевич родился в г. Коломне Московской области в 1931 году. Окончил Московский историко-архивный институт (1953). Кандидат исторических наук. Научный сотрудник Института литературы им. Янки Купалы Академии наук БССР. Автор книг «Сейбіты вечнага», «3 думай пра Беларусь», «Загадка беларускай «Энеіды», «Пошукі імя», многочисленных исследований и статей по вопросам истории белорусской литературы.

См.: Славянское источниковедение. М., 1965. С. 44 — 45.

См.: Пачынальнікі. Мн., 1977. С. 176.